Пиитом Чуднов быть взяв на себя обузу,
Неволею свою летать заставил музу,
Свой мелкомысленный славенско-русский бред
80 За образец ума и вкуса выдает;
Но он бы с Мевием со временем сравнялся,
За пышной мыслию когда бы не гонялся
И не старался бы, желая вверх парить,
В стихах своих луну зубами ухватить.
Ну что ж? пускай его никто не понимает, —
Читатель ничего иль мало в том теряет;
Его несносный бред, прельщающий глупца,
Не столько пагубен, как сладка речь льстеца.
Злохват бежит ко мне, прижав к груди, целует
90 И благодетелем и другом именует;
Клянется, что он всем пожертвовать мне рад,
И клятвами острит коварной злобы яд;
Он рвется, мучится, отчаяньем мятется,
Пока конца моей напасти не дождется.
Драч совесть выдает свою за образец,
А Драч так истцов драл, как алчный волк овец;
Он был моим судьей и другом быть мне клялся,
Я взятки дать ему, не знав его, боялся;
Соперник мой его и знал и сам был плут,
100 Разграбив весь мой дом, позвал меня на суд.
Напрасно брал себе закон я в оборону:
Драч правдой покривить умел и по закону;
Тогда пословица со мной сбылася та,
Что хуже воровства честна́я простота;
Меня ж разграбили, меня ж и обвинили
И вору заплатить бесчестье осудили.
Я не окончил бы, когда б хотел я счесть
Пути, которыми людей проводит лесть.
Сей трусит предо мной, а за глаза поносит;
110 Тот друга моего затем лишь имя носит,
Чтоб как при случае меня обворовать;
Другой затем, что я могу ему достать
Тот чин, которого добиться он желает,
Иной министр меня лишь для того ласкает,
Что в нем дела мои и разум почтены;
Другой не для того, но для моей жены,
Тот от меня занять, тот поживиться хочет,
И всяк на счет чужой лишь про себя хлопочет.
Теперь не так уж глуп, как в старину, был свет:
120 Предубеждения и нравы древних лет
Из моды вывелись, равно как их наряды;
Друг другу услужить, помочь друг другу рады,
Бывало, праотцы теперешних отцов
(С свечою поискать теперь таких глупцов).
Во все сердца уже проникло просвещенье;
В том славу полагать, в чем было поношенье,
Бесчестье и порок согнать с лица земли,
Быть правыми во всем два средства мы нашли:
Одно — людской молвы себя превыше ставить;
130 Другое — всяко зло в хороши толки плавить.
Тот всеми по делам бездельником почтен,
Напрасно говорит — я светом осужден,
Молву людскую я и толки презираю,
Довольно, что я сам себя честны́м считаю.
От общепринятых тот правил отступив
И философии свой разум посвятив,
Отечеством своим вселенну всю считает,
А порознь каждого щечит и обирает.
Хотя уже теперь рачительной рукой
140 Восстановя в своем владении покой,
Екатерина путь к нестройствам заградила,
Злодеям суд творя, злу жало притупила,
Дает нам способы друг другу помогать
И цену каждого достоинств отличать.
Со всем тем, сколь она о благе ни печется,
Злодейство рушится, а глупость остается.
Монархиня легко могла попрать Луну,
Монархов примирить, искоренить войну,
И легче б силою вселенну покорила,
150 Чем из числа людей глупцов искоренила.
Она науками России жизнь дает,
И, воспитанием распространяя свет,
Под сению своей художества покоит,
Искусству, разуму покровы, храмы строит
И мрак невежества и хищность, корень зла,
Из всех подвластных ей пределов прогнала,
Счастливит нас, хранит, покоит, просвещает,
Но глупости ничто, никак не истребляет:
Науки возросли, художества цветут,
160 Родятся авторы, а глупость тут как тут.
Как в ниве, многими удобренной трудами,
Проникнув, плевелы промежду колесами,
Неспелый повредя, глушат созрелый плод,
Так вольный в свет себе глупцы позволя вход,
Не быв посеяны, растут и созревают,
Дают худой пример и знанья затмевают.
Иные, чтоб себя пред светом отличить,
Усердием своим стремятся помрачить
Дела монархини, воспев их недостойно,
170 Нелепым голосом и низко и нестройно.
Я, сам моложе быв, их смелостью польщен
И дерзким сделаться примером поощрен,
Желая поместить себя в их вздорном лике,
Стихами слабыми и на чужом языке[1]
Екатеринины пел славные дела,
Тогда как их уже давно перевела
Не на один, на все земных племен языки
Молва, гласящая царей дела велики.
Итак, без воли муз я славить то желал,
180 О чем весь свет греметь насилу успевал.
вернуться
1
Под сими словами сочинитель разумеет преглупую свою французскую оду, на случай мира между Россиею и Оттоманскою Портою сочиненную. Она была сперва особенно напечатана 1775 года, потом в 1780 году в августе месяце «Санктпетербургского вестника», а нисана сочинителем на 17 году его возраста, чего, однако ж, он ни себе, ни глупому своему произведению в извинение не ставит.