хлеб перешли.
– С таким народом и на черный перейдешь,– сказал курьер и
вдруг вскочил с места.– Вот он, лихоманка его убей! Где тебя
душило? – крикнул он на вспотевшего малого в картузе,
который показался в дверях с разносной книгой.
Малый снял картуз, утер рукавом лоб и, огрызнувшись,
сказал:
– Где душило!.. Нешто их поймаешь. Один придет, другого
нет. Накладную выписали,– подписать некому. А тут – глядь,
закрыли. Там до часу только принимают.
– Э, черт!.. Ну, сиди тут, сам понесу,– вам поручи – и не
обрадуешься.
Курьер снял с гвоздя картуз и пошел к двери.
– Пойду и я, видно,– сказал человек в пиджаке.
– Отдать бы нас на выучку к немцам,– сказал курьер, когда
они вместе вышли на улицу,– вот это был бы толк. Вон, погляди,
пожалуйста, как работают,– сказал он, указав на стройку, по
которой ходили мужики в фартуках,– ты погляди, как он идет:
вишь, нога за ногу заплетает.
– Что ж, он строит не себе,– вот и ходит так.
– Да он и себе-то стал бы строить, все равно то же было бы.
Вишь, теперь вовсе остановился, зевает на прохожих.
Когда курьер с человеком в пиджаке повернули за угол, в
углублении около стены дома они увидели толпу: стоявшие
сзади приподнимались на цыпочки, стараясь заглянуть в
середину.
– Чтой-то там? – сказал курьер.
– Так на что-нибудь глазеют,– сказал его спутник.
396
Курьер поднялся на цыпочки. Там стоял человек и показывал
машинку для резки овощей. Он брал морковь, всовывал в
трубочку, вертел ручку, и из машинки выскакивали фигурные
кружочки моркови. Все стояли и смотрели, подходили новые
зрители и, приподнявшись на цыпочки, замирали на месте,
глядя, как выскакивают кружки.
Покупать никто не покупал – очевидно, машинка никому не
была нужна.
Некоторые, бежавшие очень поспешно, очевидно, по
срочному делу, тоже вдруг останавливались и стояли довольно
долго, с сосредоточенным молчанием глядя на выскакивавшие
кружки.
– Купить, что ли, хочешь? – сказал спутник курьера, дернув
его сзади за рукав.
– Нет, так посмотреть. Куда ж мне ее? И придумают тоже.
Вот людям делать-то нечего. Заместо того чтобы полезное что
выдумать, они вон фигурки из моркови выдумали резать. Ой,
мать честная, как бы не опоздать,– сказал испуганно курьер и
хотел отойти, но в это время продавец сказал:
– А теперь я переставлю эту пружинку сюда, беру яблоко,
кладу об это место, и что происходит...
Курьер остался на месте, чтобы посмотреть, что произойдет.
Но у машинки что-то испортилось, и продавец, сконфузившись,
стал исправлять ее, а из публики стали доноситься иронические
замечания:
– Села...– сказал кто-то.
– Покамест на машинке настругаешь, без машинки уж
пообедать успеешь.
Остальные стояли и покорно ждали, когда будет исправлена
машинка.
– Ну, это никогда не дождешься,– сказал курьер,
повернувшись, несколько человек тоже отошло было, но в это
время машинка оказалась исправленной.
– Теперь смотрите, что будет,– сказал продавец.
– А, будь ты неладен,– сказал курьер,– простоишь тут, потом
сломя голову бежать придется.– И стал смотреть, как яблоко
начало вертеться на машинке и с него длинной полосой сходила
кожица.
Иронические возгласы замолкли, повернувшиеся было
уходить – остановились опять.
397
– Ведь что глупей всего,– сказал курьер, покачав головой,–
машинка мне эта ни на черта не нужна, самому спешить нужно,
а вот стоишь и смотришь. Вишь, сколько народу собрал, а у
людей небось дело поважней его машинки. У, сукины дети!..
И он хотел было уходить, но в это время сзади кто-то сказал:
– Старичок, посмотрел,– отходи, дай место другим,– ведь все
равно не купишь.
– Тут места не заказанные,– сказал курьер обиженно и
упрямо продолжал заслонять собой дорогу хотевшему
посмотреть человеку.
– Вот черт-то,– сказал человек, желавший увидеть машинку,–
старый человек, а недотрога.
– Они тоже старые всякие бывают,– отозвался кто-то.
Курьер упрямо продолжал стоять, не оглядываясь, не
обращая внимания на выпады против него.
– Теперь кладем сюда репу!..
Курьер машинально взглянул на городские часы, бывшие
напротив, и вдруг, расталкивая толпу, бросился чуть не бегом по
улице.
– Что он, очумел, что ли? Вот чумовой черт! – говорил какой-
то человек, прыгая на одной ноге, так как курьер отдавил ему
ногу.
– Так и знал, что опоздаю,– говорил курьер сам с собой.–
Закрыто!
Когда он через полчаса вернулся измученный назад,
служащий в косоворотке стоял в коридоре и с нетерпением
поглядывал в окно на улицу. Увидев курьера, он бросился к
нему.
– Где тебя черти душили?
– Где душили... нешто их, чертей, на месте найдешь! Один
придет, другого нет. А тут два часа подошло – глядь, закрыли.
398
Экономическая основа
I
Лиза Чернышева, красивая тридцатипятилетняя женщина в
мехах, артистка одного из лучших театров Москвы, встретила на
улице бедно одетого человека, в котором узнала своего прежнего
жениха, когда-то сына богатого владельца многих домов, по
фамилии Болховитинов.
Встреча эта всколыхнула в ней прошлое, казалось, давно
позабытое, и поразила ее восприимчивую душу жестокостью
жизни, которая из богатого и в то же время чудесной души
человека сделала бездомного, безработного бедняка.
Она взяла с него слово, что он непременно зайдет к ней
сегодня.
Придя домой, Лиза Чернышева сказала прислуге Насте:
– Когда придет господин, по фамилии Болховитинов,
впустите его, а для остальных меня сегодня нет дома.
Раздевшись, она прошла в спальню и целый день плакала на
диване.
Она плакала от невыразимой, бессильной жалости к
человеку, с которым она встречала весну своей жизни, к
человеку, когда-то молодому, красивому, нежному, беззаботному
и теперь так униженному.
Его фигура в стареньком осеннем пальто, несмотря на
сильный мороз, всунутые в рукава руки, покрасневшие от
холода, и на ушах суконные наушники – поразили ее.
В особенности эти наушники.
И она, примирившаяся было с новым строем с того времени,
когда получилась возможность жить и одеваться по-прежнему
прилично, вдруг опять почувствовала всю бездушную
жестокость этого строя, который мог так унизить, так заставить
страдать и, в сущности, обречь на медленную смерть людей,
виноватых только тем, что они прежде были богаты. Этот строй
берет только тех, кто ему нужен.
И нежная душа этого человека с его былым культом Парижа,
всегда философски созерцательно настроенного, конечно, не
нужна этой жизни, которая выше всего ценит не личность
человека, а его полезность. Для нее выше всего хлеб, ситец и
399
грубые мужицкие руки, производящие «необходимые для жизни
предметы».
Поистине, человек становится животным с того момента, как
только перестает ценить не необходимое, когда он
ограничивается только «насущными потребностями».
Во главу угла теперь поставлена «экономическая основа».
Это называется, что они строят жизнь на основах
справедливости: сначала одних переморят, как крыс, а среди
других разведут справедливость и братские отношения.
Пятнадцать лет тому назад они были вместе в Париже
женихом и невестой. Это была ее первая любовь.
И теперь, как дорогое воспоминание, хранятся в ее душе
образы далекого Парижа: и красные сквозь деревья бульваров
ночные огни Монмартра, и возбужденная сутолока, и раскрытые