прикладывали, по совету Липы, к локтю хрен.
38
А сама Липа ходила следом и говорила:
– Пройдет, бог даст. Ему бы только выболеть свое. Как
выболит, так конец. Хорошо бы индюшиный жир к пяткам
прикладывать.
– Против природы не пойдешь,– говорил, идя следом,
Николай.
– Как не пойдешь? – сказал один раз Андрей
Христофорович, возражая на подобное замечание.– Что ты
вздор говоришь? Вот мне пятьдесят лет, а у меня все зубы целы.
У Николая на лице появилась добродушно-лукавая улыбка.
– А в сто лет у тебя тоже все зубы будут целы? Ага! То-то,
брат. Два века не проживешь. От смерти, батюшка, не
отрекайся,– сказал он серьезно-ласково и повторил
таинственно:– не отрекайся.
И в лице его, когда он говорил о смерти, появилась тихая
сосредоточенность. Казалось, что от лица его исходил свет.
– Смерть, это такое дело, милый...
Николай, несмотря на свои 44 года, был совсем старик, с
животом, с мягкими без мускулов руками, без зубов.
И когда Андрей Христофорович по утрам обтирался
холодной водой и делал гимнастику, Николай говорил:
– Неужели так каждый день?
– Каждый. А что?
– Господи! – удивилась Липа.
– И зачем вы себя так мучаете? – говорила Варя.– Смотреть
на вас жалко.
– Правда, напрасно, брат, ты все это выдумываешь. Ты бы
хоть пропускал иногда по одному дню,– говорил Николай.
День здесь у всех проходил без всякого определенного
порядка: один вставал в 6 часов, другой – в девять. Дети,
которых родителям было жалко будить, спали иногда до 12
часов.
Обедали то в два часа дня, то в одиннадцать утра. А то кто-
нибудь подойдет перед самым обедом к шкафчику, увидит там
вчерашнюю вареную курицу и приберет ее всю. А там
отказывается от обеда, жалуясь на то, что у него аппетита нет. К
вечернему же чаю, глядишь, тащит себе тарелку холодных щей.
Потом кто-нибудь после вечернего чаю прикурнет на диване
и, смотришь, промахнул до самого ужина.
– Что это Варя спит? – спросил Андрей Христофорович.
39
– Отдохнуть после обеда легла, да заспалась,– ответил
Николай. А когда уж все легли, она бродит ночью по дому,
натыкаясь на стулья, и бормочет, что наставили всего на дороге.
Утром же, по обыкновению, жалуется на бессонницу.
– Сушеной мяты под подушку хорошо от бессонницы
класть,– говорила Липа.
– Сколько верст от тебя до Москвы? – спросил один раз
профессор.
– Верст двести, не больше. Пять часов езды,– отвечал
Николай.– Почему ты спрашиваешь?
– Так, просто захотелось спросить.
– Близко. К нам все в тот же день приходит.
Памяти ни у кого не было. Если нужно было купить что-
нибудь в городе, то писали все на записку с вечера, и весь платок
завязывался узелками. Но Николай каждый раз ухитрялся
платок оставить дома, а записку потерять.
Один раз он собирался на почту. Андрей Христофорович
попросил его отправить срочное заказное письмо.
– Пожалуйста, не забудь,– сказал профессор.
– Ну, вот, что ты, слава богу, на плечах голова, а не котел.– А
через три дня полез к себе зачем-то в карман и выудил оттуда
засаленный конверт.
– Что такое? – бормотал он в недоумении.– Да еще как будто
на твой почерк похоже, Андрей.– И тут его осенило. Он хлопнул
себя изо всей силы по лбу.
– Братец ты мой, да ведь это твое! Что же это? Отроду со
мной такой истории не было.
Конверт был уже настолько грязен и замусолен, что
пришлось писать другое письмо и еще радоваться, что он не
отправил его в таком виде.
Перед домом была неудобная земля, кочкарник, и Андрей
Христофорович, как-то посмотрев на него, сказал:
– Что же это ты?
– А что? – спросил Николай.
– Да раскопал бы кочки-то, а то прямо неприятно смотреть,
вместо хорошей земли перед глазами какие-то волдыри.
– А зачем тебе непременно сюда смотреть, мало тебе другого
места. У нас, брат, вон сколько его!
– Некрасиво же.
– Не ищи, батюшка, красоты, а ищи доброты,– говорила
ласково Липа.– Так-то!
40
– Во всех этих прикрасах, милый, толку мало. Природа, уж
если она природа – красивей ее не сделаешь. А натуральней
русской природы нету, хоть весь свет обойди.
– Да ведь ты не видел.
– И видеть не желаю,– отвечал Николай. Он помолчал, потом
прибавил: – Все от своих коренных заветов подальше уйти
хотим, а это-то и плохо.
– Да в чем они, эти заветы? Отдай, пожалуйста, себе хоть раз
ясный отчет.
– Как в чем? Да мало ли в чем..– сказал Николай.
И никто ни разу не спросил профессора о чужих краях, о его
путешествиях. Только один раз племянница поинтересовалась
узнать, правда ли, что в Италии живут на крышах.
– А тебе зачем это понадобилось? – сейчас же строго
крикнула на нее Липа.– Себе на крышу хочешь залезть,
бесстыдница?
– Слушай, что бабушка говорит,– сказала Варя и прибавила:–
И куда нелегкая носит, скоро на стены полезут!
V
– Ну, а как живет Авенир? – спросил один раз Андрей
Христофорович, соскучившись у Николая.
– Авенир, брат, живет хорошо.
– А сколько у него детей?
– Восемь сынов.
– Как много! Ему, должно быть, трудно с ними.
– Нет, отчего же трудно... на детей роптать нехорошо, это
дар... И он все такой же горячий, проворный. Умная голова.
– У него всегда было слишком много самоуверенности,–
сказал Андрей Христофорович.
– Да, ум у него шустрый, это правда,– сказал Николай,
покачав опущенной над коленями головой, и вдруг поднял ее.–
Вот, брат, настоящий человек.
– То есть как настоящий?..– спросил профессор,
почувствовав какой-то укол, точно в этом была косвенная мысль
о том, что сам Андрей Христофорович не настоящий...– Как
настоящий? – повторил он.
– Да так,– сказал Николай,– вот ты говорил, что ценишь
людей, у которых мысль постоянно работает. Вот тебе Авенир.
У него, милый, мысль ни на минуту без работы не остается.
41
– Может быть,– сказал профессор,– но вопрос: над чем и
как?
– Мало ли над чем,– сказал Николай.
– А местечко у него хорошее?
– Ничего. Но все-таки, конечно, не то, что у нас. И потом,–
продолжал Николай,– это человек – весь без обмана.
– Как без обмана?
– Ну, как тебе сказать... вообще природный. Душа настоящая
русская.
– Да что же у меня-то не настоящая, что ли? – спросил, почти
обидевшись, профессор.
Николай сконфузился.
– Ну, что ты... бог знает, что выдумал.– Но профессор
чувствовал, что в его словах не было уверенности. И к тому же
Николай сейчас же переменил разговор.
– Он приедет сюда, как только получит мое письмо, как
узнает, что ты здесь, так и прискачет. Вот, брат, кому
расскажешь!..
И правда: один раз, когда все сидели в саду за чаем, со
стороны деревни послышался отчаянный лай собак и
дребезжание колес. Видно было, как на двор влетела
взмыленная лошадь, запряженная в тележку без рессор.
Сидевший в ней человек в мягком картузе и короткой сборчатой
поддевке на крючках как-то особенно проворно соскочил на
землю, продернул и привязал вожжи в кольцо под навесом. А
сам, отряхнув полы, посмотрел на свои сапоги, потом
вопросительно на окна дома.
– Да ведь это Авенир! – сказал радостно Николай, и, как
показалось Андрею Христофоровичу, более радостно, чем при
его приезде.– Я говорил, что прискачет... Ну, и молодец, вот
молодец!
Обнялись.
– Европеец, европеец,– сказал Авенир, поцеловав брата. Он
отступил на шаг со снятым картузом на отлете в руке и