оглядывал профессора.
– Ну, брат, ты того... совсем, так сказать...
– Что? – почти с тревогой спросил Андрей Христофорович.
Но Авенир ничего не ответил. Он сейчас же забыл об этом и
стал рассказывать, как он ехал, что с ним случилось.
Варя с его приездом повеселела и оживилась.
42
Целый вечер говорили, потом спорили о душе. Десять раз
Авенир говорил Андрею Христофоровичу:
– Ну-ка, расскажи, брат, как вы там, европейцы, живете.– Но
с первого же слова перебивал брата и пускался рассказывать про
себя.
Было уже 10 часов вечера, потом 11, 12, а они все еще
говорили, вернее, говорил один Авенир. Говорили о политике, о
воздухоплавании, о войне, и Авенир нигде не отставал и никогда
не сдавался.
Он имел такой вид, как будто только что приехал с места, где
он все видел и изучил, а Андрей Христофорович сидел в глуши
и ничего не знает.
– Наши аэропланы, брат, самые лучшие в мире. В три раза
лучше немецких. У них неуклюжая прочность и только, а у
нас!..
– Откуда ты это знаешь? – спросил Андрей Христофорович,
которому хоть раз хотелось найти основания их суждений.
– Как откуда? Мало ли откуда? Это даже иностранцы
признают. А ты, значит, не патриот?
– Кто же тебе это сказал?
– По вопросу, брат, видно, и вообще по холодности. В тебе
нет подъема. Это нехорошо, брат, нехорошо.
– Да постой, голова с мозгом!
– Что же мне стоять? У тебя холодное, рассудочное
отношение, разве я не вижу.
– Мы слишком много говорим вместо дела,– сказал Андрей
Христофорович.
– Где же много,– сказал Авенир,– ты бы послушал, как мы...
И потом про разговоры ты напрасно... В слове мысль, в мысли –
дело. И теперь мы уже совсем не те, что были раньше; ты это
особенно заметь,– сказал Авенир, поднимая палец. И повторил:
– Особенно!
– А какие же? – спросил Андрей Христофорович.
– Ну, вот, ты даже спрашиваешь, какие? У тебя скептицизм.–
И ответил:– Совсем, брат, другие.
– Вот и я тоже говорю ему,– сказал Николай, запахивая свою
масленую полу.
– Совсем другие! – повторил еще раз Авенир.– Было время,
да прошло.
– Может быть, ужинать пойдете? – сказала Варя, которая уже
томилась оттого, что долго не ели.
43
VI
– Ну, что же, поедем теперь к нам,– сказал на третий день
Авенир.
– Хорошо, а как ехать?
– Со мной на лошадях поедем, чем тебе кружить полтораста
верст по железной дороге. Я, брат, всегда на лошадях езжу.
– А сколько до тебя на лошадях?
– Восемьдесят верст.
– Да, на лошадях лучше,– сказал Николай.– А то там изволь
каждый раз поспевать вовремя.
– На одну минутку опоздал, и весь день пропал к черту,–
прибавил Авенир.
– И звонки эти дурацкие,– сказал Николай.
Пошли смотреть экипаж. Это была тележка без рессор,
тарантас, как называл ее Авенир. Сиденье у этого тарантаса
было такое низкое, что колени у сидящих в нем подходили к
самому подбородку.
– Сидеть-то не особенно удобно,– сказал Андрей
Христофорович.
– А что? – спросил Авенир и живо вскочил в тарантас.
– Как, что? Сиденье очень низко.
– Ну, уж это так делается, брат; кузнец при мне делал
другим.
– Как так делается, если это неудобно?
– Нет, это правда, Андрей,– в тарантасах сиденье высоко не
делается. У кого ни посмотри.
– Ну, брат,– сказал Авенир (он даже опечалился),– тебя,
милый мой, Европа, я вижу, подпортила основательно.
– Чем подпортила?
– Об удобствах уж очень заботишься.
– Нет, я все-таки поеду по железной дороге, да и грязь, я
вижу, порядочная.
– На колеса смотришь? Это еще с Николина дня. Тогда грязь
была, правда. А теперь все высохло.
– У нас, милый, места хорошие,– сказал Николай.
Кончили на том, что Авенир подвязал потуже живот,
перецеловался со всеми, похлопал себя по карманам и покатил
один. Профессор поехал по железной дороге. Когда приехал,
Авенир сам выехал за ним на станцию.
44
– У нас, брат, отдохнешь. У нас воздух здоровый, не то, что у
Николая. У тебя, должно быть, от этой учебы да от книг голова
порядком засорилась... Ну, да, толкуй там, как будто я не знаю.
Это ты там закис, вот и не замечаешь. Прочищай тут себе на
здоровье. Я тебе душевно рад и скоро от себя не выпущу. . И
брось ты, пожалуйста, все это. Живи просто,– проживешь лет
сто. Живи откровенно. Все, брат, это чушь.
– Как живи откровенно? Что – чушь? – спросил озадаченный
профессор.
– Все! – сказал Авенир.– Вот моя хижина,– прибавил он,
когда подъехали к небольшому домику в сирени.
– Входи... Пригнись, пригнись! – поспешно крикнул он,– а то
лоб расшибешь.
– Как это вы себе тут лбы не разобьете,– сказал Андрей
Христофорович.
– Я, и правда, частенько себе шишки сажаю. А вот мои
сыновья,– сказал Авенир.– После познакомишься, сразу все
равно не запомнишь. Катя! – крикнул он, повернувшись к
приотворенной двери.
Вышла Катя, крепкая, в меру полная и красивая еще
женщина с родинкой на щеке, очевидно, смешливая. Она,
забывшись, вышла в грязном капоте и вдруг, увидев профессора,
вскрикнула:
– Ах, матушки! – засмеялась и убежала.
– Врасплох захватил,– сказал Авенир так же, как Николай.
Все комнаты, с низенькими потолками, оклеенными бумагой,
были завешены сетями – рыболовными, перепелиными,
западнями для мелких птиц, насаженными на дужки из ивовых
прутьев. А над постелями – ружья и крылья убитых птиц. И
везде валялись на окнах картонные пыжи, машинки для
закручивания ружейных гильз.
Нравы были несколько грубоваты. В особенности у старшего
сына Петра, который травил деревенских собак и ел сырую
рыбу.
Больше всех профессору понравилась Катя. Она была всегда
ясная, приветливая и только необычайно смешливая, что,
впрочем, удивительно шло к ней. Смех настигал ее, как стихия,
и она уже ничем не могла сдержать его, убегала в спальню и
хохотала там до слез, до колик в боку.
VII
45
С самого раннего утра, едва только солнце встало над
молочно-туманными лугами и зажгло золотой искрой крест
дальней колокольни, как в сенях уже захлопали двери и раздался
голос Авенира:
– Захватил весло? Бери удочки... да не нужно эту чертову
кривую! Что же ты крыло-то не зачинил, тюря? Собирай,
собирай, господи благослови. К обеду приедем.
И наступила тишина, как будто уехала толпа разбойников
или людоедов.
Часов в двенадцать приехали с рыбной ловли, и Авенир
прислал младшего сына за Андреем Христофоровичем. Он
должен был непременно идти и посмотреть улов.
Связанные вместе две лодки были причалены к берегу и
привязаны одной цепью за столб с кольцом. На одной из них
сидел Авенир в широкой соломенной шляпе, в рубашке с
расстёгнутым воротом. Рукава у него были засучены выше
локтя. И он: опустив в садок обе красные руки, водил ими по
дну.
– Иди сюда, Андрей! Смотри, вот улов!
– Да я вижу отсюда.
– Нет, ты сюда подойди. Вот гусь! Хорош?
И он на обеих ладонях разложил огромного карпа, который,
лежа, загибал то хвост, то голову.
А сыновья – огромные, загорелые, тоже с засученными
рукавами и вздувающимися мускулами под мокрой прилипшей
рубашкой – развешивали сети на шестках вдоль берега.
Потом отбирали рыбу на обед; Авенир, отгоняя мух и отирая
сухим местом засученной руки пот со лба, только покрикивал:
– Клади большого, клади его, шельмеца. Так! Стой! Это на
жаркое. Доставай теперь налима... Смотри, Андрей, князь мира
грядет.
Профессор смотрел. Из садка показывались огромная
коричневато-зеленая голова и скользкое туловище.