малому, чтобы он утром пригнал лошадь из табуна. И в
последнем случае Авенир хватался за макушку и восклицал:
– Ах, братец ты мой! Как же это я забыл.
Несмотря на живость характера, он так же все забывал, как и
Николай.
И все у них было так же, как у Николая Так же, как и там,
говорили не своими словами, а пословицами и поговорками.
Были те же приметы, те же средства от болезней. Там ими
пользовала всех Липа, а здесь тетка Варвара.
– Да что вы часто бываете друг у друга, что ли? – спросил
один раз профессор, думая в этом найти причину такого
сходства.
– Пять лет друг друга не видели. Когда Катиного дедушку
хоронили, с тех самых пор,– сказал Авенир,– а что?
50
– Так, пришло в голову. И, пожалуйста, дай мне завтра
лошадей.
– Все-таки завтра?
– Что значит «все-таки», когда я у тебя каждый день прошу.
– Не выйдет завтра,– сказал Авенир.
– Отчего?
– Тарантас сломан.
И еще раз убеждался Андрей Христофорович, что эти люди
совершенно не могли жить в каких-либо определенных сроках.
Все определенное, заключенное в какие-нибудь рамки, не
укладывалось в их натуре. Если Андрей Христофорович
говорил, что ему нужно ехать к 15 числу, Авенир возражал на
это:
– Не все ли равно тебе к шестнадцатому? Эка важность –
один день.
Накануне отъезда, когда все сидели за ужином и ели квас и
таранку, кто-то стукнул в окно. Авенир вышел в сени и через
минуту вернулся с письмом.
– От Николая,– сказал он.
Распечатали конверт. Там было короткое извещение: Липа
умерла. Отчего – неизвестно. Пришла с пасеки, съела две
тарелки окрошки, а к вечеру и померла.
Все удивились. Катя перекрестилась и долго утирала слезы.
И все вспоминали, какая была хорошая старушка – Липа.
– Теперь без нее плохо будет Николаю,– сказал Авенир,–
заболеет кто – лучше ее никто не знал, как помочь.
– И отчего умерла,– сказала Катя,– хоть бы болезнь какая
была...
– Ну, да смерть окладное дело, все туда пойдем. А жаль,
заговоров одних сколько знала.
А потом заговорили о другом и через полчаса уже забыли
про Липу.
– Ну, вот хорошо, что побывал у нас, освежился, по крайней
мере,– говорил Авенир брату, когда наконец у крыльца стоял
добытый у кого-то вместо сломанного тарантаса рыдван, обитый
внутри полосатым ситцем.
– Ты пиши, кто в театрах будет играть в следующем сезоне.
Я, брат, всем интересуюсь. Так как бишь? – Ермолова –
драматическая, Садовская – трагическая.
– Комическая.
– Да, комическая. Помню, помню, ты сказал: комическая.
51
– А Рыбаков, значит, Чацкого.
– Да какого Чацкого! Рыбаков – старик!
– Тьфу, старик! Ну, конечно, старик. Я это запишу. Пиши о
событиях. До нас немцы, положим, не дойдут. Кланяйся, брат,
Москве, скажи ей, что за нею стоит сила. Вот она! – И он с
размаху ударил по плечу Петра, который даже не пошатнулся.–
Уж она себя покажет в случае чего. А, Петух?
Петр повернул свою огромную на толстой шее голову и
вдруг, не удержавшись, усмехнулся так, что профессору стало
жутко. Такая усмешка появлялась у Петра, когда Павел
рассказывал про него, как он один с своим «Белым» травил
десяток деревенских собак.
– Ну, с богом!
Андрей Христофорович простился с Авениром, который
заключил его в свои объятия и троекратно поцеловал. Потом
простился с Катей и, пожав огромные кисти своих племянников,
сел в рыдван.
Лошади тронули. Его сейчас же толкнуло в затылок, потом
подбросило вверх и пошло перебрасывать с боку на бок.
Андрей Христофрович точно в лодке в бурю держался
обеими руками за края экипажа.
– Заваливайся и спи! – крикнул ему Авенир, стоя без шапки
посредине дороги.– Дай бог!
52
Гайка
На вокзальной платформе, заваленной узлами, мешками и
прочей пассажирской рухлядью, сидел и лежал народ,
дожидавшийся поезда.
– Когда поезд придет? – спросил, войдя на платформу,
рабочий с сундуком и чайником через плечо.
– А черт его знает,– неопределенно отвечал малый в картузе,
к которому он обратился.
– Вот дьявола-то...– сказал раздраженно рабочий,
оглядываясь по сторонам.
– Мы, батюшка, третий денечек тут сидим,– проговорила
старушка в туфлях и шерстяных чулках,– балакали вчера, что
должен быть поезд беспременно, знающий человек говорил, да
вот, знать, не угадал.
– Придет, бог даст...– сказал сидящий рядом с ней на мешках
лохматый мужичок в накинутой на плечи без рукавов шубенке.
Рабочий, не слушая, смотрел по сторонам.
– А это какой поезд?
– Это в другую сторону, батюшка, третий звонок давно
пробил, да гайку, говорят, какую-то на паровозе потеряли.
– Чего стоим? – кричали из окон стоявшего поезда
пассажиры.
– Гайку не найдут никак...
– Растерялись, на весь поезд одна гайка... голь несчастная.
– Ехать не едет, а вылезть по своему делу боишься – уйдет,–
говорила растрепанная женщина в расстегнутой кофте, с
нечесаными волосами, выглядывая на обе стороны из вагона.–
Звонки-то еще будут? – спросила она у проходившего толстого
кондуктора.
– Сколько ж тебе звонков еще надо, пробило три, ну, и сиди,
жди.
– Им и трех мало...– сказал какой-то веселый мужичок в
лапотках, с ножичком на поясе, свертывавший папироску.
– Голубчики, идет!..– закричал как зарезанный малый в
картузе и бросился в вокзал за вещами.
Вся платформа зашевелилась.
– У меня как сердце чуяло, что придет,– сказала старушка в
туфлях, торопливо собирая свой мешок.– Как-то теперь, господь
даст, сядем.
53
– На каком пути остановится? – кричали разные голоса.
– На втором пути, за этим поездом,– спокойно сказал
толстый кондуктор, махнув рукой в сторону второго пути.
Все озадаченно остановились перед загородившим дорогу
поездом.
– Вот этот тут черт застрял еще на дороге... Скоро ли
тронетесь-то, окаянные! Стоят поперек дороги, и неизвестно
что, не то в обход иттить, не то ждать.
– Сейчас уедут, им только гайку найтить,– сказал, подмигнув,
веселый мужичок.
Вдали засвистел паровоз. Пассажиры вдруг, точно спасаясь
от кого-то, бросились к своим мешкам и сундукам рассыпной
толпой в обход и под колеса стоявшего на пути поезда,
потерявшего гайку.
– Куда вы, оглашенные, под поезд лезете! – кричали на них
из окон.– Трогаемся сейчас, подавим всех.
– А вы что тут распространились на самой дороге? Зимовать,
что ли, собрались?
Лохматый мужичок необычайно проворно пролез по головам
ломившихся на площадках людей и сел на краю крыши, спустив
вниз ноги в лапотках.
– Что на голову становишься! – сказал, поглядев на него с
усилием вверх, рабочий, который ухватился рукой за железную
скобку через плечи других и висел на ней.
– Пройтить негде было, батюшка,– сказал мужичок и, увидев
барахтавшуюся внизу в общей свалке старушку, закричал:
– Эй, тетка, тетка, на тебе, хватайся за подпояску. Держись,
тащить буду. Ну, вот...
– Эй, кто там опять?! Тьфу! Что за дьяволы, сказано – не
лазить по головам! – закричал вне себя рабочий, когда старуха
покрыла его голову своей юбкой.
Малый в картузе тоже вскочил на крышу и, стоя у края,
кричал:
– Выше господ залезли!
Старушка, отдышавшись, устроилась около трубы.
– Ну, вот, и слава тебе господи, сели. Только с непривычки
дюже высоко.
– Обтерпишься...
Пришедший поезд дал свисток и дернул один раз, потом
другой, потом медленно попятился назад. Все затаили дыхание.