Библиотеку откладывали.
– Вот это другое дело,– говорили старички,– в баньке
попариться не грех, это всякий с удовольствием.
– Взносы небось придется на нее делать? – спрашивал кто-
нибудь.
– Нет,– отвечал Николай,– вот амбар помещичий
приспособим, перегородки из закромов высадим – и ладно.
Перегородки высаживали, и, когда приходили к нему за
дальнейшими указаниями, он раздраженно кричал:
– Ну, какого черта еще прилезли? Чего вам?
– Насчет бани...
– Насчет какой бани?
– Обчественной.
– Вот надоели с этой баней. Всю жизнь сидели без бани –
ничего, а то вдруг им баня понадобилась.
– Да нам не к спеху.
– Не к спеху, а лезешь?..
Баню пока откладывали.
– А перегородки себе взять можно? – нерешительно
спрашивал кто-нибудь.
– Можно.
– Вот так до весны подработаем,– везде чисто будет.
Когда выбирали Степана, который старался всегда, чтобы все
было хорошо, то каждый думал, что раз Степан – хороший
человек, то он уж не откажет, если, к примеру, пойтить насчет
леску попросить.
89
И так как каждому что-нибудь было нужно, то поэтому к
Степану шли все.
И он никому не отказывал. Писал на бумажке какие-то
крючки и отправлял к лавочнику для выполнения.
Но получалось всегда так, что одному даст,– глядишь –
обидел другого. Написал одному выдать корову, отобрав ее у
прасола, мужичок ушел, благословляя Степана. А через минуту
прибежал прасол, прося написать бумажку о том, что его корова
не подлежит реквизиции. Степану как-то неловко было отказать
и этим обидеть человека. Он написал и прасолу. И когда
мужичок прибежал, запыхавшись, и показал прасолу бумажку
насчет коровы, прасол, прибежавший еще более запыхавшись,
показал ему тоже бумажку насчет той же коровы.
Когда разговор заходил о том, чтобы делить помещичью
землю, Степан первый присоединялся к этому, говоря, что
несправедливо одному владеть тысячей десятин, когда у мужика
и пяти нету.
Но, когда разговор заходил о том, чтобы в это воскресенье
начать делить, Степану становилось жаль помещика,– тоже
человек, и он говорил, что лучше подождать.
– Как там решат всем народом, так тому и быть. Немножко и
подождать-то. Скоро соберутся.
– Да до каких пор ждать-то! Жрать нечего,– говорил кто-
нибудь.
– Ну, я тебе записочку к арендатору напишу, он тебе муки
даст.
– Что ж ты одному только напишешь, а остальные
облизываться будут?
– Зачем одному, можно и не одному.
И все, окружив Степана, получали записки и бежали к
арендатору за мукой.
– Вот человек, вот это душа. Чтобы он когда-нибудь тебе в
чем-нибудь отказал,– примеру еще такого не было,– говорили
мужики.– Не ошиблись, выбрали.
– На душу гляди, никогда не ошибешься. А минут через
десять прибегал арендатор и торопливо говорил:
– Голубчик, дай скорей записочку, а то всего оберут, сукины
дети.
И чем Степан был добрее ко всем, тем больше его начинали
ненавидеть. И дошло наконец до того, что не могли слышать
90
одного его имени, чтобы при том не помянуть своих и чужих
родителей.
Лавочник, сообразно своему призванию, занялся
хозяйственной частью, главным образом, кооперативом, куда
посадил своего племянника, у которого нос посгоянно был в
саже, а правая рука почему-то поднималась вместе с левой.
Но лавочник свое призвание, имевшее определение
номерного, направлял односторонне: только для себя, забывая
при этом об обществе. Поехал к Пасхе за товаром и привез
почему-то одного мыла. Дешево очень было. Все подходили к
прилавку, на котором лежали бруски серого мыла, и, потрогав
руками, отходили.
– Хочешь умывайся, хочешь разговляйся,– сказал Сенька.
– Бани не построили, зато мыла сколько хочешь.
И так как мыла за глаза было много, то лавочник от себя стал
сбывать его. Деньги за проданный крестьянам помещичий скот
тоже поступили к нему.
– Квиток-то дашь? – спрашивал иногда какой-нибудь
мужичок, только что внесший за корову деньги.
– Какой же тебе квиток,– говорил лавочник,– я вот тут тебя
запишу.
Он ставил на клочке бумажки какой-то крючок и совал
бумажку себе в карман, где у него были еще такие же бумажки.
– Не спутались бы,– говорил мужичок,– по разным карманам
бы разложил.
– На каждого черта особый карман, что ли, буду готовить? –
отвечал лавочник,– жирно будет, облопаетесь.
А потом и, правда, оказалось, что бумажки спутались:
неизвестно, кто платил, кто не платил, и выходило так, что будто
вовсе никто не платил, потому что, когда понадобились деньги
на покупку товара, денег никаких не оказалось.
– Да ведь бумажки-то ты с нас брал? – закричали все в один
голос.
– Брал,– ответил лавочник.
– Крючки-то свои ставил?
– Ставил.
– Ага, ставил? Так где ж они?
– Кто?
– Да бумажки-то эти с крючками?
– Он, должно, не в тот карман их клал...
91
– Чего галдите, вот ваши бумажки. Все тут записано.
Проверяй.
И вынул из кармана пачку смятых истертых бумажек. Все
посмотрели на бумажки и замолчали.
– Вывернулся, черт...
– Этот всегда вывернется. Вот отчетность бы завести, тогда
бы они попрыгали. А деньги-то у тебя где?
– Деньги разошлись. Где ж им быть? Что я их съел, что ли?
Очень мне нужны ваши деньги! – кричал уже лавочник.– Ежели
бы я квитанций вам не показал, могли бы орать, а раз все тут,
значит, и не галдите.
– Товар надо осмотреть,– сказал кто-то.
– Правильно. Веди в лавку. Зови дьячка для контролю.
Пришли в лавку, стали проверять. Оказалось, что в кассовой
книге, в графе, где стоят рубли и копейки, записано «поступило
три свиньи».
– Что-то они не в ту закуту попали,– сказал дьячок, держа
желтый табачный палец на графе и повернув к мужикам голову
с подпрятанной под воротник полукафтанья косичкой.
Ближние к дьячку нагнули головы к книге.
– Ты бы поаккуратней писал-то,– сказал кузнец малому,–
тебе тут рубли нужно писать, а ты свиней сюда нагнал!
– Это я спутался, их вон куда надо...– сказал черноносый
малый, полез правой рукой почесать затылок, и левая стала
подниматься.
– Ты, должно быть, не той рукой писал...– сказал Сенька.
– Поаккуратней надо,– сказал член комиссии,– а то, за тобой
не догляди, ты к весне тут целое стадо разведешь.
– Правильно, что ли? – спрашивали задние.
– Черт ее знает! Уж очень намазано чтой-то... Про свиней
прочли, а про деньги чтой-то ничего не разберешь.
– Это я тут ошибся да пальцем растер,– сказал малый
недовольно.
– Зачеркивал бы. А то скоро кулаком по всей книге начнешь
мазать.
Когда же с лавочником заговорили о земле, то он, сам
имевший 20 десятин купленной, говорил:
– С этим надо подождать, как там решат. Сейчас пока только
налаживаем. Без закону нельзя. Вот соберутся, тогда... Зато мы с
вас никаких налогов не берем.
92
Если кто-нибудь приходил к нему с запиской от Степана,
который просил выдать просителю кирпича на хату, лавочник
говорил:
– Нету кирпича. На школу пошел.
– Да ведь школы-то нету?
– Школы нету потому, что курсы решили строить.
– Да ведь курсы-то не построили?
– А, черт, пристал... У Николая спрашивай.
Проситель шел к Николаю.
– Кирпич из разломанной кухни брал? – спрашивал Николай.
– Брал...
– Ну, так какого же черта лезешь!
И выходило так, что все терпели от троих. С одной стороны,
от пустой головы Николая, с другой – доброй души Степана, с
третьей – от односторонне направленного номерного дара