— А обмен пленными?
— До ноября — декабря он вряд ли будет произведен…
Часовой перебил:
— Об этом говорить воспрещается.
Шалго замолчал, открыл портфель.
— Адвокатское полномочие. Его придется заполнить. Часовой просмотрел бумагу и пододвинул ее ко мне.
Я попросил у адвоката перо: от меня требовалось, чтобы я только подписался и поставил дату, но я медлил — хотел выиграть время. А мысли лихорадочно сменяли одна другую. Если пятнадцать лет «самое лучшее», тогда наверняка приговорят к смерти через повешение… Дело будет слушаться чрезвычайным судом, приговор обжалованию не подлежит, и его немедленно приведут в исполнение. Когда дело дойдет до обмена пленными, нас уже не будет в живых…
Я тряхнул пером, сделав вид, что оно не пишет, и обратился к часовому:
— Не найдется ли у вас ручки, господин надзиратель?
— Карандаш сойдет?
— Да, да, — сказал адвокат.
И, пока часовой искал по карманам карандаш, Шалго взял ручку и, кладя ее во внутренний карман, сделал едва уловимое движение губами. Затем слегка отвернул борт пиджака, чтобы часовой не видел его лица, и беззвучно по слогам произнес:
— Бегите!
Карандашом часового я поставил число и подпись и отдал бумагу адвокату. Шалго захлопнул портфель.
— Ну, мы, кажется, поняли друг друга?
— Да.
— На следующий неделе я снова приду. Мы попрощались.
Бежать, бежать, бежать!..
Его слова я передал Беле.
Бежать! Но каким образом? Из одиночки?
Камеры были расположены так, что разговор чуть повышенным тоном был слышен надзирателю даже на первом этаже. Разобрать стену или распилить напильником решетку представлялось невероятным. Подобные действия удаются только в романах. Разобрать стену высотой в четыре этажа?… Не только что из одиночки, а из тюремных мастерских вацкой каторжной тюрьмы еще никто никогда не убегал. Нет, это безнадежно.
А что бывало с теми, кто пытался бежать?
Когда я еще находился в общей камере и имел право свободно расхаживать, мне несколько раз пришлось работать судомойкой в тюремном госпитале. Там лежал цыган, осужденный за убийство. Он и двое его сообщников получили шесть, семь и десять лет. Четыре года они уже отсидели. Преступники работали в садовом хозяйстве и в один прекрасный день каким-то образом сбежали. Держали они путь на реку Ипой, надеясь короткой дорогой поскорее добраться до чехословацкой границы. Одного из них поймали под Диошъепё, в горах Бёржень, другого — на границе. Цыган, что лежал в тюремной больнице, даже не успел выбраться из Ваца…
Конечно, можно рискнуть, хотя у солдат винтовки. Ведь пуля из винтовки Маннлихера разит мгновенно, и такая смерть все-таки лучше, чем на виселице… Но у часовых — старинные ружья системы Верндля, а к ним — свинцовые пули длиной с дюйм. Вот пуля из такого ружья и попала цыгану в живот. Через неделю он скончался, но за эти семь дней натерпелся столько, что и на семь лет жизни хватит. Я как-то присутствовал при перевязке, никогда не забуду! Во весь живот была рана. И все это от одной-единственной пули. А это ружье Верндля далеко стреляет, метко бьет, да и часовые отличные снайперы…
Но все равно, так пли иначе…
Что значит «нельзя бежать», если это необходимо?
Нужно попытаться, если хочешь остаться живым!
Маленький Шалго порядочный человек, он знает, какой это большой риск — бежать, и не бросает слов на ветер…
Глава третья,
Быть узником — великая наука. Не правда ли, странно звучит это утверждение? Однако это так.
Старая тюрьма не занималась перевоспитанием преступника, она только бессмысленно и исступленно его истязала. И тот, кто попадал в нее, но хотел все-таки и в этом грязном, душном мире остаться человеком, тот должен был бороться против общества, которое его наказало.
Тюремщикам с их звериной жестокостью узники противопоставляли свою солидарность. Это огромная сила, которая поддерживает дух и без которой человек в тюрьме просто не может существовать.
Существовал неписаный закон: если уж человек имел несчастье раз попасть в тюрьму, он будет попадать туда еще и еще — тюрьма ставила свое клеймо на человеке. Но, с другой стороны, тюрьма воспитывала чувство солидарности, чувство коллектива. Эти чувства каждый узник должен свято хранить в себе, так как против него тоже существовала «солидарность» — «солидарность» общества, которое поставило на нем нестираемое клеймо «преступника».