Бежать от Чумы? Да он не только нас, а родную мать наверняка в чем-нибудь подозревает.
В этот день нечего было и думать о каких-либо действиях. Необходимо сначала познакомиться с привычками нового тюремщика; наверняка можно было сказать, что стоит нам хоть на минуту отойти, он сразу же поднимет тревогу, натравит на нас ищеек, а то и примется стрелять… Однако в полдень мы все-таки решили пойти к давильне. Ну, он, конечно, разорался, почему это нам нужно не так, как другим. «Ишь, неженки! Ну погодите!»
На следующий день было воскресенье, на работу мы не ходили. Упустил, наверное, Шалго это из виду, когда говорил: «Завтра или самое позднее послезавтра». Я тоже забыл об этом. В воскресенье прибыл новый транспорт с восемьюдесятью заключенными. Подселили и к нам одного, так что мы с Белой и поговорить не могли.
Вполне возможно, что в понедельник утром нас повезут в Будапешт, в прокуратуру. А может быть, в понедельник прибудет и жандармское подкрепление…
Я уже проклинал нашу несчастную осторожность. И почему мы не сделали попытки бежать сразу же, в первый день! Может случиться, что железнодорожник уж и не будет ждать нас в понедельник, раз мы до сих пор не явились. Пять смертных приговоров по меньшей мере… И первый в списке я… К осени, когда начнется обмен военнопленными, где мы будем тогда…
И такого воскресенья и двух ночей, какие мы напоследок провели в тюрьме, я не желаю даже моим врагам.
Глава пятая
Рассветало. Был понедельник, одиннадцатое июля. Может быть, это уже последний понедельник, может быть, им начинается последняя неделя нашей жизни…
Нерадостные мысли одолевали меня этим ранним утром: в пятницу суд, приговор. В субботу на рассвете… Старший надзиратель выкрикнул во дворе наши имена.
«Прокуратура!..» — мелькнуло у меня в голове.
— Ну, давай, давай! Живо! Все только вас и ждут.
Я с облегчением вздохнул. Нет, не в прокуратуру, пока только снова в строй — мы отправляемся с Чумой собирать вишню.
Натянув на себя тюремную одежду поверх гражданской, мы взяли плащи и сумки. Надзиратели нам на этот раз ничего не сказали — они привыкли, что мы в течение трех дней делали так же.
Во дворе у пирамиды ружей по команде «вольно» стояла и ждала приказа рота жандармов. Они пришли походным маршем, ботинки у них были в пыли.
Это было подкрепление охране.
По дороге в сад возле меня оказался Шёнфёльд.
— Когда будут вас судить? — спросил он тихо, не поворачивая головы.
— В пятницу.
— Чего ты ждешь?
— Чего? Веревки!
— А ты попробуй бежать!
— Я хотел, но теперь уж…
— Попробуй, все-таки это лучше, чем…
— Слушай, давай и ты с нами. С Белой втроем и убежим!
Он покачал головой:
— Трое это заметно… У меня есть немного денег, пятьдесят крон, я вам отдам их.
— Спасибо. У меня есть деньги. Еще и на тебя хватит. Побежим, а?
— Нет, я говорю, что заметят. Нас всех троих и схватят. Бегите с Белой. Потом я тоже попытаюсь, но вы бегите, и сегодня же!
— Бежать? От Чумы?
— Но ведь от палача еще труднее!.. Я тем временем отвлеку внимание часовых.
— Ну вот, будешь еще подставлять себя под удар! Бежим лучше вместе. Тебя тоже ждет суд и тоже обвинение в «массовых убийствах…»
— Ну, еще не скоро! Этого я еще успею избежать.
Но не избежал, бедняга. А присоединиться не хотел ни в какую, как я его ни уговаривал.
— Нет, вдвоем вам скорее удастся! — говорил он, — А я попробую отвлечь их внимание… А случай еще представится, и я убегу по проторенной дорожке.
Когда мы уже пришли на место, то старик попросил старшего надзирателя, чтобы тот отпустил меня ремонтировать инструмент — я ведь слесарь, знаю, что к чему. Мы остались вдвоем в давильне.
— Вот видите, не доверяете мне! — начал он с упреком, покачал головой и стал ходить взад и вперед, еле передвигая ноги в огромных неуклюжих башмаках. — Не доверяете. Я же вам говорил и думал, что вы и другим скажете. Ну, другу своему да еще этому еврею. К чему вам всовывать свои шеи в петлю!
Я не ответил, продолжая усердно колотить по искривленной мотыге. Ну что я мог сказать? Быть откровенным — рискованно, ведь он все-таки служит в тюрьме. Но если все это у него от души? Я не хотел его обидеть и показать, что ему не доверяю. И сделал вид, что из-за стука молотка не слышу его слов. Бедный старик, сколько раз потом я в душе просил у него прощения! Едва волоча ноги, он подошел ко мне и наклонился к самому уху.
— Я ведь люблю ваших… ну, одним словом, коммунистов. Право слово, люблю…