— Жарится! — поддержал его восторг Вагаршак, втягивая вкусный воздух ноздрями. — Сейчас будем есть!
Они вошли в комнату, низкую, с маленькими окнами, в обрезах которых тем не менее были видны и белый Сипан, и полоска синего озера, и гребни Варага. С потолка свисали рыжие гроздья винограда. Стол был уже накрыт, то есть посреди его было поставлено большое круглое медное блюдо с резными краями, выглядывавшими из-под горы винограда. Пахчан с жадностью оторвал несколько сморщенных коричневатых ягод и высосал их кисловатый сок.
— Пойдем к Анаид! — шепнул Вагаршак и провел Пахчана в соседнюю маленькую комнату, где на лавке лежала, забывшись тревожным сном, Анаид. Косы ее разметались, рот был полуоткрыт. Вздымался под покрывалом неестественно большой живот.
Изуродованное лицо Пахчана исказилось от боли.
— Звери! Звери! — подавляя крик, чтобы не разбудить Анаид, сказал он и сжал руку Вагаршака, готового разрыдаться. — Звери! Сколько ей лет?
— Девять.
— Тише! Мы ее разбудим.
Они, стараясь не шуметь тяжелыми сапогами, вышли.
Навстречу им с крыльца входил в комнату Саркис с широким листом лопуха в руках, на котором он бережно нес сыр.
— Паныр[7]! Настоящий паныр! — сморщивая в гостеприимную улыбку все свое волосатое загорелое лицо, провозгласил он и осторожно, чтобы не рассыпать, положил свое сокровище на стол.
Мелкий, желтоватый сыр, перепутанный с длинными стеблями пахучих трав, рассыпался по лопуху. В его запахе остро чувствовался дух овечьей шкуры, в которой его хранят.
— Тарех готов! — суетился старик, снимая с жаровни сковородку с несколькими, плававшими в собственном жиру, рыбками. — Теперь только вина и дорогих гостей можно просить за стол.
Он исчез еще раз и вернулся с узкогорлым кувшином.
Все было готово, гости сидели за столом, но беспокойство не покидало хозяина.
— Хлеба-то? А? Нет хлеба! Что делается! Хлеба-то в доме ни куска нет! Женщины собирают зерно, раскапывая пожарище. Еще вчера обещали принести, нет, не принесли! Трудно собирать по зернышку!
Пахчан быстро встал, подошел к своим хурджинам, лежавшим на полу, развязал их и вынул лаваш.
— Есть хлеб! Из Тифлиса.
— Из Тифлиса? — нахмурился старик.
Его седые брови ощетинились, мрачная молния какой-то мысли пробежала по его лицу, но он ничего не сказал и жестом пригласил Пахчана к столу.
Все были голодны. Соленый тарех резал горло, но казался необычайно вкусным. Ели, стараясь не уронить ни крошки сыра, ни осколочка лаваша.
— Вот за этим столом, — сказал Саркис, наливая вино, — за этим столом собиралась вся моя семья.
Вагаршак и Пахчан встали.
— Вся моя семья… — продолжал старик, тоже вставая, но окончить не смог, махнул рукой и поднял глиняную чашку с вином. — Благословен час прихода вашего, будьте живы! Я так давно не видел живых людей, что говорить разучился!
Он попытался улыбнуться, вспомнив старинное правило гостеприимства: не омрачай гостя печалью своей, а если у гостя есть печаль, возьми ее себе.
Ели медленно, в глубоком молчании. Каждый вспоминал своих близких, с которыми никогда уж больше не разделит хлеба.
— Благодарим тебя, — сказал Пахчан, вставая. — Жива еще Армения, пока живы такие, как ты, Саркис.
Вагаршак пошел посмотреть, не проснулась ли сестра, и остался там, притаившись у нее в ногах и прислушиваясь к ее тревожному дыханию.
— Саркис! — сказал Пахчан. — Мне тебя спросить надо.
Старик съежился, как от удара, которого давно ожидал, и глаза его ушли далеко за морщинистые веки и седые ресницы.
— Саркис! Ты помнишь безумного Арменака?
— Арменак! Бедный Арменак, сын моего дяди! Где он?
— Арменак погиб три ночи тому назад. Я завалил его тело камнями. Я принес тебе его табакерку. Вот она.
Он передал Саркису серебряную табакерку старинной ванской работы. На крышке был выгравирован силуэт Сипана.
— Сипан! Табакерка моего дяди. Я ее знаю. Бедный, бедный Арменак! Ему теперь легче, если он погиб.
Он зашептал слова поминанья, углубившись в рассматриванье серебряного Сипана.
— Саркис! — оторвал его от молитвы Пахчан. — В этой табакерке была записка. Арменак нес ее мне. Записка от сестры моей, Шамирам. Я ее не видел после восстания. Я ее не видел шестнадцать месяцев. В этой записке она пишет, что она у тебя. Что ты знаешь про нее? Где она?
Старик вскочил и обнажил грудь. На волосатой груди виднелось несколько шрамов, еще розовых.