Мгер еще не выломал дверь своей темницы.
Как раненый тянется рукой к своей ране, так и Пахчан захотел еще раз вдохнуть гарь, увидеть пепел и тронуть прах родного дома.
Груда щебня до половины засыпала входную дверь. Проваливаясь в него ногами и толкаясь головой о притолку, он пробрался по лестнице, повисшей над разрушением, и сел на обугленной балке, оглядываясь и мучительно цепляясь глазами за уцелевшие клочья былого уюта: кусок голубой штукатурки в спальне, угол подоконника в столовой, звено узорчатых перил на лестнице. Вдруг глаза его застыли. На другом конце балки показалась кошка, постояла и пошла к нему. Рыжая кошка, которую так любила Шамирам и которая погубила Шамирам.
— Кату! Катвик! Катвик! — беспомощным голосом позвал ее Пахчан.
Кошка, выгибая спину, осторожно и ловко, стараясь не запачкать лапок сажей, подошла к нему и, узнав, прыгнула на плечо. Мягкое тепло и сухая пыль обдали лицо Пахчана.
— Ты не ушла? Ты стережешь дом? Ты ждешь хозяина? — зашептал он ей. — Ты видишь, что сделали с нашим домом? Кто это сделал, кто?
Она замурлыкала и пригрелась у него на коленях. Он обхватил ее голову руками, вглядываясь в глаза. Один глаз, голубой, был ласковый и тихий, другой — желтый с черным зрачком — смотрел настороженно и хищно.
— Эти глаза все видели! Они видели, как уносили Шамирам! Говори, где она! Почему ты не можешь говорить? Говори! Говори!
Он в беспамятстве сдавил ей шею и тряс ее. Пытаясь вырваться, она закричала, замяукала и выпустила когти.
— А, из-за тебя нашли Шамирам! Я задушу тебя!
Вся изогнувшись, кошка вырвалась и побежала по балке. Пахчан, рискуя свалиться, бросился за ней. Она ускользнула в окно. Пахчан выпрыгнул за ней, схватившись руками за выбоину. Она была уже опять наверху. Он растерянно стоял на груде мусора.
Горячий, веселый хохот привел его в себя.
— Не поймаешь! Люди здесь одичали, а уж кошки подавно! — кричал ему парон Костя, широко расставив ноги и мотая остренькой, густой бородкой. — Но заметь, — наставительно прибавил он, — они все-таки не покидают своего дома. Умирают с голоду, но не покидают. Ты когда приехал?
— Вчера к ночи.
Нельзя играть с кошкой, когда люди гибнут. Я сейчас был в приюте. Все разграблено, но дом цел. Тебе легко будет привести его в порядок. Займись этим. Ночи холодные, нужно, чтобы дети уже к вечеру были в приюте.
— Я не играл с кошкой… Шамирам…
— Где Шамирам?
— Не знаю. Саркис видел, как ее уносили курды.
Рыжий загар на лице Кости стал лимонным. Он поднял к небу короткие с тяжелыми кулаками руки и, круто опустив их, крепко обхватил Пахчана.
— Что бы ни случилось, ты должен работать. Твоя семья — народ! У тебя сотни маленьких сестер и братьев, которые сейчас придут сюда голодные, усталые, больные и будут стучаться в твое сердце. Их отцы и матери убиты. И если твое сердце не отворится им навстречу, ты, значит, самый ничтожный человек.
Он выпустил Пахчана из рук.
— Иди в приют!
Низко опустив голову, шатаясь, Пахчан сделал несколько шагов. Потом выпрямился и быстро скрылся за поворотом.
Солнце уже выбралось из-за гребенчатых холмов в бездонный простор голубизны. Тени быстро ссыхались, укорачивались, прижимаясь к руинам. Со стороны озера между солнцем и дорогой плыло белое облако пыли, полное нарастающего гула. Глухой топот ног и копыт, перекрытый протяжным гортанным говором, вдруг прорезывался мычанием молодого вола или радостным ржанием лошади. Люди и животные одинаково волновались, приближаясь к своему городу.
Гул этот звучал для парона Кости лучше всякой музыки. Он стал посреди дороги, будто врос в нее, наклонив голову и прислушиваясь.
Хлеб из Персии? Где он? Хорошо если задержался в пути. Тогда придет. А если он попал в руки курдов? Тысяча пудов! Керосин! Он спрятан в развалинах. Цел ли он? Огороды! Не обобраны ли? Надо скорей восстановить склад! Амбулаторию! Обозный двор!
Как река, вливаясь в море, разветвляется на бессчетные потоки дельты, так и народ, повернув от Ванской скалы к городу, распался на отдельные реки и ручьи, наводняя мертвые улицы и переулки.
Там, в этом жарком и пыльном аду, которым была для него дорога к Сувалану и обратно, все было смешано и спутано: зажиточные и беднота, торговцы и крестьяне, лавочники и ремесленники. Горе и опасность сравняли всех.
Но город, даже разрушенный, мгновенно овладел толпой народа, как только она прикоснулась к нему, и властно стал ее раскалывать и распределять по своим клеткам. Каждого тянуло к своему.