— Да? Разве? — озадаченно проговорила она… — А почему вы совсем теперь не бываете у Дэниэлов?
— Я… сам не знаю.
— И чем же вы занимаетесь вечерами по воскресеньям?
— Я… сижу дома, — отвечал Стивен.
— Должно быть, вам грустно, когда вы сидите дома.
— Только не мне. Я веселюсь как одержимый.
— Я хочу снова услышать, как вы поете.
— О, спасибо… возможно, когда-нибудь…
— Почему вы не учитесь музыке? Не разрабатываете свой голос?
— Странно, как раз сегодня я читал книгу о пении. Она называется…
— Я уверена, ваш голос имел бы большой успех, — быстро перебила она, явно опасаясь доверить ему нить беседы… — А вы когда-нибудь слышали, как поет патер Моран?
— Нет. А у него хороший голос?
— Очень приятный, и он исполняет со вкусом. Он такой милый человек, вам не кажется?
— Необычайно милый. Вы ходите к нему на исповедь?
Она оперлась на его руку чуть-чуть тесней и сказала:
— Не надо дерзить, Стивен.
— Я бы хотел, чтобы вы пришли исповедаться ко мне, Эмма, — произнес он от всего сердца.
— Какая жуткая мысль… Зачем вы бы этого хотели?
— Услышать ваши грехи.
— Стивен!
— Услышать, как вы прошепчете их мне на ухо и скажете, что вы сожалеете о них и никогда больше не будете [делать] их совершать, и попросите меня вас простить. И я бы простил вас и взял бы с вас обещание совершать их опять, всегда, когда вам захочется, и сказал бы вам: «Благослови тебя Господь, дитя мое».
— Стивен, Стивен, стыдитесь! Как можно так говорить о таинствах!
Стивен ожидал, что она покраснеет, однако щека ее продолжала хранить невинность, только глаза блестели ярче и ярче.
— Вам ведь и это тоже наскучит.
— Вы так думаете? — спросил Стивен, стараясь удержаться от удивления столь умной репликой.
— Вы сделаетесь жутким ветреником, я уверена. Вам все так быстро надоедает — как было с вами в Гэльской Лиге, к примеру.
— В начале романа не стоит думать о его окончании, не правда ли?
— Может быть, не стоит.
Когда перед ними оказался угол ее террасы, она остановилась и сказала:
— Очень вам благодарна.
— Это я благодарен вам.
— Итак, вы должны исправиться, непременно, и в следующее воскресенье прийти к Дэниэлам.
— Если вы так категорически…
— Да, я настаиваю.
— Чудесно, Эмма. Если так, я приду.
— Не забудьте. Я хочу, чтобы вы меня слушались.
— Чудесно.
— Еще раз спасибо за то, что вы меня так любезно проводили. Au revoir![44]
— Спокойной ночи.
Он смотрел вслед ей, пока не увидел, как она вошла в четвертый садик террасы. Она не обернулась взглянуть, смотрит ли он, но это его не опечалило: он знал, что у нее есть способ видеть, не подавая вида.
Разумеется, когда Линч услышал о происшедшем, он начал потирать руки и изрекать пророчества. По его совету в ближайшее воскресенье Стивен отправился к Дэниэлам. Старый диван конского волоса был на месте, изображение Сердца Иисусова было на месте — и она также. Блудному сыну был оказан теплый прием. За вечер она говорила с ним очень мало и, казалось, была целиком занята беседой с Хьюзом, которого с недавних пор удостаивали приглашения. На ней было кремовое платье, и пышная масса ее волос тяжелой волной ложилась на кремовую шею. Она попросила его спеть, и когда он исполнил песню Доуленда, она спросила, не споет ли он ирландскую песню. Стивен перевел взгляд с ее глаз на лицо Хьюза и снова уселся за пианино. Он спел ей одну из немногих ирландских мелодий, которые знал, — «Любовь моя родом с Севера». Когда он закончил, она громко зааплодировала, и Хьюз присоединился к аплодисментам.
— Я люблю ирландскую музыку, — сказала она через несколько минут, склоняясь к нему будто в забытьи, — она так берет за душу.
Стивен не сказал ничего. Он помнил почти каждое слово, сказанное ею с момента их первой встречи, и теперь пытался восстановить хотя бы единое из этих слов, которое говорило бы о присутствии в ней духовного начала, достойного столь значительного имени, как душа. Покоряясь благоуханиям ее тела, он пытался найти в нем местопребывание духовного начала — и не сумел. По всему судя, она следовала католической вере, подчинялась всем заповедям и предписаниям. Все внешние знаки толкали его видеть в ней святую. Но он не мог оглупить себя до того, чтобы принять блеск в ее глазах за блеск святости или же приписать вздымающиеся и опадающие движенья ее груди некоему священному порыву. Он думал о собственной [пылкой религиозности] расточительной религиозности и монастырском обличье, припомнил, как изумил какого-то труженика в лесу возле Малахайда экстатической молитвой в восточной позе, и, лишь наполовину храня рассудительность под действием ее чар, он спрашивал, не ввергнет ли его в ад Бог католиков за то, что он не сумел раскусить тот самый ходкий товар, что удобным образом позволяет отдавать должное устоям, отнюдь не изменяя сообразно с ними собственной жизни, а равно и не смог оценить пищеварительной ценности таинств.
44
Напротив этой фразы имеется примечание карандашом: «Нужно дать по-ирландски». Почерк, которым написано это примечание, отличается от почерка рукописи. Возможно, что это почерк брата Джойса, Станислава, находившегося с Джойсом в Триесте с октября 1905 г.