Странно, почему я не помню страха?
Снова сверкнуло Солнце…
Ощущение тяжелой дремоты. Я опять очнулся. Те же звезды восходят роем над теми же мрачными вершинами.
Что-то тяжелое наваливается на меня. Я ощущаю его вес на спине и ногах. Что это? Почему оно не пугает меня?
Оно скользит вокруг, переливаясь, словно чего-то ищет. Оно похоже на огромную амебу, бесформенную и прозрачную, и внутри его видны какие-то черные зерна. На вид оно примерно моего веса.
Жизнь на Плутоне? Сверхтекучая жидкость? Гелий-два с примесью сложных молекул? Тогда этому чудищу лучше убраться подальше: когда взойдет Солнце, ему понадобится тень. На солнечной стороне Плутона температура на целых пятьдесят градусов выше нуля! Выше абсолютного нуля.
Нет, вернись! Но оно удаляется, переливаясь, как капля; уходит к ледяному кратеру. Неужели моя мысль заставила его уйти? Нет, чепуха. Ему, наверное, не понравился мой запах. Как ужасающе медленно оно ползет, если я замечаю его движение! Я вижу его боковым зрением, как расплывчатое пятно, — оно спускается вниз, к посадочной ступени и крохотной застывшей фигурке первого человека, который погиб на Плутоне.
После аварии двигателя один из нас должен был спуститься вниз и взглянуть, насколько велики разрушения. Кто-то должен был струей ранцевого двигателя прожечь тоннель во льду и проползти по нему в полость под посадочной юбкой. Мы старались не думать о возможных осложнениях. Мы все равно уже погибли. Тот, кто вползет под юбку, погибнет наверняка; что ж из этого? Смерть есть смерть.
Я не чувствую себя виноватым: если бы жребий пал на меня, вместо Джерома пошел бы я.
Двигатель выбросил расплавленные обломки реактора прямо на ледяные стенки полости. Мы здорово попались, вернее, попался я. Потому что Джером был уже все равно что мертв. В газовой полости настоящий радиоактивный ад.
Джером, вползая в тоннель, тихо шептал проклятия, а выполз молча — наверное, все подходящие слова израсходовал раньше, на мелкие неприятности.
Помню, что я плакал, отчасти от горя, отчасти от страха. Помню, что старался говорить спокойно, несмотря на слезы. Джером не увидел моих слез. Если он догадывался, это его дело. Он описал мне ситуацию, сказал: «Прощай», а потом шагнул на лед и снял шлем. Туманное белое облако окружило его голову, взорвалось и опустилось на лед крошечными снежинками.
Но все это кажется мне бесконечно далеким. Джером так и стоит там, сжимая в руках шлем: памятник самому себе, первому человеку на Плутоне. Иней лежит на его лице.
Солнце восходит. Надеюсь, эта амеба успела…
…Это дико, невероятно. Солнце на мгновение остановилось — ослепительно-белая точка в просвете между двумя вершинами-близнецами. Потом оно метнулось вверх — и вращающийся небосвод вздрогнул и застыл. Вот почему я не заметил этого раньше! Это происходит так быстро!
Чудовищная догадка… Если повезло мне, то могло повезти и Джерому. Неужели…
Там наверху оставался Сэмми, но он не мог спуститься ко мне. А я не мог подняться к нему. Системы жизнеобеспечения были исправны, но рано или поздно я бы замерз или остался без кислорода.
Я провозился часов тридцать, собирая образцы льда и минералов, анализируя их, сообщая данные Сэмми по лазерному лучу, отправляя ему возвышенные прощальные послания и испытывая жалость к самому себе. Каждый раз, выбираясь наружу, я проходил мимо статуи Джерома. Для трупа, да еще не приукрашенного бальзамировщиком, он выглядел чертовски хорошо. Его промерзшая кожа была совсем как мраморная, а глаза устремлены к звездам в мучительной тоске. Каждый раз, проходя мимо него, я гадал, как буду выглядеть сам, когда придет мой черед.
— Ты должен найти кислородную жилу, — твердил Сэмми.
— Зачем?
— Чтобы выжить! Рано или поздно они вышлют спасательную экспедицию. Ты не должен сдаваться.
Я уже сдался. Кислород я нашел, но не такую жилу, на которую надеялся Сэмми. Всего лишь крохотные прожилки кислорода, смешанного с другими газами, — вроде прожилок золотоносной руды в скале. Они были слишком малы, они пронизывали лед слишком тонкой паутиной.