— Как я выгляжу? — спросил Эрик.
— Красавчик. На комплимент напрашиваешься?
— Осел! Я еще жив?
— Да, если верить приборам. Но я, пожалуй, немножко тебя остужу.
Сказано — сделано. С тех пор как мы совершили здесь посадку, я постоянно ловил себя на желании поддерживать максимально высокую температуру жидкости Эрика.
— Вроде все остальное в норме, — подытожил я. — Правда, пустеет твой пищевой резервуар.
— Ничего, это последний рейс.
— Да. Прости, Эрик, кофе готов.
Я вышел. Беспокоило меня только одно — «печень» напарника. Слишком уж сложно она устроена, слишком легко может отказать. Если прекратит поставлять сахар в кровь, Эрик умрет. Тогда умру и я, потому что Эрик — это корабль. Если я умру раньше Эрика, он долго не протянет, а перед смертью сойдет с ума от бессонницы. Ему ведь не заснуть, пока я не настрою протезы.
Допивая кофе, я услышал его возглас:
— Обалдеть!
— Что такое? — Я был готов броситься наутек.
— Тут только гелий!
Он был изумлен и возмущен, но не испуган. Я успокоился.
— Хоуи, я определил: это гелий-два. Наш монстр целиком состоит из него. Абсурд!
Сверхтекучая жидкость, способная двигаться вверх по склону? Из гелия-два?
— Абсурд в кубе. Эрик, тормози. Образец не выбрасывай. Проверь на примеси.
— На что проверить?
— На примеси. Мое тело — это оксид водорода с примесями. Если здесь они достаточно сложные, то в совокупности с гелием это может быть живой организм.
— Других веществ тут много, — ответил Эрик, — но мне не определить точно количественный и качественный состав. Надо везти эту тварь на Землю, пока работают наши холодильники.
Я встал:
— Значит, стартуем?
— Стартуем. Было бы неплохо добыть еще один образец, но нет смысла ждать, когда испортится первый.
— Хорошо, пойду пристегнусь. Эрик…
— Да? У нас есть пятнадцать минут, пока не подлетит ионный двигатель. Иди готовься.
— Нет, подожду. Эрик, знаешь, я надеюсь, что оно неживое… что гелий-два именно так и должен себя вести.
— Почему? Неужели не хочешь прославиться, как я?
— Слава — это, конечно, хорошо, но что-то не нравится мне подобная форма жизни. Очень уж она чуждая, холодная. Мыслимое ли дело, чтобы из гелия-два создавались организмы? Такого даже на Плутоне не случилось.
— Вероятно, они кочевники — с первыми проблесками рассвета отползают на ночную сторону. Здешние сутки для этого достаточно длинны. А вообще, ты прав: вряд ли где-нибудь в космосе найдется другая планета с такой же стужей на поверхности. Мое счастье, что у меня не слишком сильное воображение.
Через двадцать минут мы взлетели. Внизу осталась кромешная тьма, и только Эрик, подсоединенный к радару, какое-то время рассматривал купол. Тот сокращался, пока не уместился на экране целиком. Под этой многослойной толщей льда скрывалось самое холодное в Солнечной системе место — там, где полночь пересекала экватор на черной спине Меркурия.
ШТИЛЬ В ПРЕИСПОДНЕЙ
(рассказ)
Я чувствовал, что снаружи все раскалено. В кабине же было светло, сухо и прохладно, даже зябко, как в современном офисном центре в летний зной. За двумя маленькими окошками — непроницаемо темно в просторах Солнечной системы и настолько жарко, что мог расплавиться свинец. Плюс давление, как в океане на глубине трех сотен футов.
— Смотри: рыба, — сказал я, просто чтобы внести какое-то разнообразие.
— Жареная или вареная?
— Не знаю. Кажется, за ней тянется след из хлебных крошек. Наверное, жареная. Эрик, ты только представь! Жареная медуза.
— Это обязательно? — шумно вздохнул он.
— Обязательно. Единственный способ увидеть что-то стоящее в этом… супе? Тумане? Кипящем кленовом сиропе?
— В раскаленном неподвижном мраке.
— Точно.
— Кто-то придумал эту фразу, когда я был ребенком, после новостей о зонде «Маринер-2». Извечный раскаленный неподвижный мрак, горячий, словно печь, под толстым слоем атмосферы, сквозь который не проникает ни луч света, ни дуновение ветерка.