— Какой? Ваша коммерция, повторяю, меня совершенно не касается…
Толомеи поднял руку, как бы говоря: «Терпение, мессир коадъютор, терпение, вы еще ничего не знаете», и произнес:
— Мы хотим ценой огромного усилия прийти на помощь нашему обожаемому королю. Мы имеем возможность предложить казне значительный заем от имени всех ломбардских компаний и удовлетвориться при этом самыми ничтожными процентами. Я пришел сюда, чтобы сообщить вам об этом.
Тут Толомеи нагнулся к камину и шепотом назвал такую крупную цифру, что Мариньи даже вздрогнул. Но он тут же подумал: «Если они готовы безболезненно оторвать от себя такую сумму, значит, можно получить в двадцать раз больше».
Так как Мариньи приходилось много читать и он проводил за работой немало бессонных ночей, глаза его быстро уставали и краснели.
— Хорошая мысль и похвальное намерение, за которое я вам весьма благодарен, — ответил он, помолчав немного. — Однако ж должен сказать, что я немало удивлен… До меня доходили слухи, что некоторые компании переправили в Италию крупные суммы в золоте… Не может же это золото быть одновременно и там и тут.
Толомеи плотно зажмурил свой левый глаз.
— Вы человек рассудительный, ваша светлость, и вы не должны верить этим слухам, которые, тому порукой мое слово, не имеют никакого основания, — произнес он насмешливым тоном, подчеркнув последние слова. — Разве мое предложение не лучшее доказательство нашего чистосердечия?
— К счастью, — холодно возразил коадъютор, — я верю вашим словам. Если бы было иначе, король не потерпел бы подобного ущерба благосостоянию Франции, и пришлось бы положить этому конец.
Толомеи даже бровью не повел. Перевод ломбардских капиталов за границу начался вследствие угрозы ограбления банков, и эта операция должна была послужить Мариньи оправданием намечаемых им мер. Получался порочный круг.
— Надеюсь, мы уже переговорили обо всем, мессир Толомеи, — сказал Мариньи.
— Именно так, ваша светлость, — ответил банкир, подымаясь. — Не забудьте же нашего предложения… если по ходу дел оно может вам пригодиться.
Уже подойдя к двери, банкир обернулся, словно пораженный внезапной мыслью, и спросил:
— Меня уверяли, что его преосвященство ваш брат архиепископ Санский прибыл на днях в Париж…
— Да, прибыл.
Толомеи раздумчиво покачал головой.
— Никогда бы я не осмелился беспокоить столь прославленного священнослужителя, даже будь у меня к нему неотложные дела. Но я был бы счастлив довести до его сведения, что нахожусь в полном его распоряжении и явлюсь, когда ему будет угодно меня видеть, в любой день и даже час. У меня есть для него важное сообщение.
— А что вы хотите ему сообщить?
— Первая добродетель банкира, ваша светлость, — это уметь держать язык за зубами, — с тонкой улыбкой возразил Толомеи.
И, уже взявшись за ручку двери, он добавил сухим тоном:
— Хотя бы сегодня, если ему будет угодно.
Глава 27
Этой ночью Толомеи ни на минуту не сомкнул глаз. Его мучила мысль, успеет ли он пустить в ход свое средство, которое должно было воздействовать на братьев Мариньи.
Достаточно одного росчерка королевского пера под бумагой, которую представит на подпись Филиппу Красивому Мариньи, и судьба ломбардцев будет решена. «А вдруг Ангерран пожелает ускорить события? Передал ли он мои слова? — думал Толомеи. — И признается ли архиепископ Ангеррану, какое страшное оружие он дал в мои руки? Не попытается ли он нынче же ночью добиться подписи короля, чтобы опередить мои шаги? А может быть, братья просто сговорятся немедленно убить меня?»
Ворочаясь без сна на постели, Толомеи с горечью думал об этой своей второй родине, которой он, по его мнению, так верно служил собственным трудом и деньгами. Ибо здесь он разбогател и был привязан к Франции больше, нежели к родной Тоскане. И он действительно любил Францию, любил по-своему. Никогда больше не услышать, как звонко отзываются на его шаги плиты Ломбардской улицы, не слышать басистого перезвона колокольни собора Парижской Богоматери, не ходить в Парижскую ассамблею, не дышать больше запахом Сены, запахом весны — при одной мысли, что придется отказаться от всего этого, у него больно сжималось сердце. Сам того не заметив, он стал настоящим парижанином, одним из тех парижан, которые хоть и родились далеко от Франции, но не признают уже иных городов, кроме Парижа. «Начинать новую жизнь, сколачивать себе заново состояние в мои-то годы… если только мне вообще оставят жизнь!»