Этот спокойный тон, эта решимость были исполнены какого-то величия.
— Впрочем, — добавил он, — если бы даже я хотел вернуть вам вашу расписку, я бы все равно не мог этого сделать: она находится за пределами Франции.
— Лжете! — воскликнул архиепископ.
— Она в Сиене, ваше высокопреосвященство, у моего двоюродного брата Толомеи, с которым я вместе веду ряд дел.
Жан де Мариньи ничего не ответил. Он быстро подошел к двери и крикнул:
— Суайар! Шовло!
«Ну, теперь, Толомеи, держись», — подумал банкир.
Два молодца, оба ростом футов по шести, появились на пороге, держа пики наперевес.
— Стерегите этого человека и смотрите, чтобы он пальцем не мог шевельнуть! — приказал архиепископ. — И заприте двери!.. Вы, Толомеи, осмелились мне противоречить и горько об этом пожалеете! Я обшарю здесь все закоулки, а найду эту проклятую расписку. Без нее я не выйду из вашего дома!
— Жалеть мне не о чем, ваше высокопреосвященство, да вы ничего и не найдете. И придется вам уйти так же, как вы пришли сюда, то есть с пустыми руками, независимо от того, умру я или останусь жив. Но если по случайности я умру, знайте, что это не послужит вам ни к чему. Мой двоюродный брат, проживающий в Сиене, предупрежден, и, если кончина моя наступит немножко преждевременно, он тут же перешлет расписку королю Филиппу, — ответил Толомеи.
Сердце бешено билось в жирной груди банкира, холодный пот струился по спине, но, собрав все свои силы, ощутив за собой невидимую опору, он заставил себя с невозмутимым спокойствием следить за действиями гостя. А Мариньи-младший тем временем перерыл все сундуки, вывалил на пол содержимое всех ящиков и шкафов, судорожно перелистал все связки бумаг, развернул все пергаментные свитки. Время от времени он исподтишка взглядывал на банкира, как бы желая убедиться, удачно ли он применил к этому человеку тактику запугивания. Он прошел даже в опочивальню Толомеи, и оттуда тоже донесся шум и шелест выбрасываемых из шкафов и сундуков вещей.
«Слава богу, Ногарэ вовремя умер, — думал банкир. — Тот бы по-иному взялся за дело, и тогда бы мне несдобровать».
На пороге кабинета появился архиепископ.
— Ступайте отсюда, — приказал он двум своим телохранителям.
Он сдался. Толомеи с честью выдержал испытание страхом. Теперь приходилось начинать торговлю.
— Итак? — коротко спросил Мариньи.
— Итак, ваше высокопреосвященство, — все так же спокойно ответил Толомеи, — ничего нового к тому, что я вам только что говорил, добавить не могу. Вся эта суматоха была совершенно излишня. Поговорите-ка с коадъютором, заставьте его принять мое предложение, пока еще есть время. Иначе…
И, не закончив фразы, банкир направился к двери и молча распахнул ее. Жан де Мариньи так же молча вышел из комнаты.
Сцена, которую в тот самый день устроил коадъютор своему брату архиепископу Санскому, была весьма бурной. Когда случай неожиданно столкнул обоих Мариньи, до сего дня мирно шествовавших по одному и тому же пути, когда оба они очутились вдруг без привычных личин, в первозданной наготе души и сердца, они сцепились, как враги.
Коадъютор осыпал младшего брата упреками, обливал его презрением, а тот огрызался трусливо и подло.
— Конечно, теперь вы можете воротить от меня нос, — кричал младший Мариньи. — А у вас-то самого откуда вдруг такие богатства? От евреев, с которых вы спустили шкуру! От тамплиеров, которых вы поджаривали на костре! Я ведь действовал по вашему примеру. И я немало вам послужил, послужите же и вы мне в свою очередь.
— Знай я, каков ты на самом деле, никогда бы я не сделал тебя архиепископом, — кричал старший Мариньи.
— Вы же сами прекрасно понимаете, что никто, кроме меня, не помог бы вам осудить тамплиеров.
Да, коадъютор прекрасно знал, что лицу официальному порой приходится идти на недостойные сделки. И теперь он пожинает плоды своих деяний в своем собственном доме — вот что угнетало его больше всего. Если человек может продать свою совесть за какую-то митру, этот человек может и преспокойно украсть, может стать изменником. И таким человеком был его родной брат. Такова правда…
Ангерран де Мариньи взял со стола пухлую связку бумаг — тщательно разработанный проект ордонанса против ломбардцев — и яростно швырнул ее в огонь.