Если Филипп Красивый включит в список исполнителей своей последней воли также и Мариньи, это подтвердит доверие короля, подтвердит в последний раз.
Майар ждал, держа наготове перо. Но Валуа поспешно произнес:
— По-моему, уже достаточно, брат мой.
И он знаком показал Майару, что список закрывается. Тогда Мариньи поднял голос.
— Я всегда верно служил вам, государь, — сказал он. — Прошу вас, препоручите меня благосклонности вашего сына.
Каждый из двух, Валуа и Мариньи — брат короля и первый его министр, — старались подчинить своей воле сознание умирающего, и на мгновение он заколебался. Как усиленно заботился каждый в эти минуты о себе и как мало заботились они о Филиппе.
— Людовик, — усталым голосом произнес король, обращаясь к старшему сыну, — пусть Мариньи не трогают, если он докажет свою верность трону.
Тогда Мариньи понял, что обвинения, выдвигаемые против него, сыграли свою роль.
Но Мариньи знал, что он силен. В его руках была вся административная власть, финансы, армия; даже церковь и та была в его руках, за исключением брата Рено. Он был уверен, что никто иной, кроме него, не сумеет править государством. Скрестив на груди руки, он смело поднял глаза к Валуа и Людовику Наваррскому, стоявшим по другую сторону постели, где боролся со смертью его государь, и, казалось, бросал вызов новому царствованию.
— Государь, не будет ли у вас еще каких-либо распоряжений? — спросил брат Рено.
В эту минуту Юг де Бувилль поправил свечу, грозившую упасть на пол с высокого кованого канделябра, который пылал день и ночь и уже превращал королевскую опочивальню в огненное преддверие гробницы.
— Почему стало так темно? — спросил Филипп. — Разве ночь еще не кончилась и рассвет не наступил?
Все присутствующие машинально обернулись к окнам. Действительно, солнце затмилось, и тень покрыла королевство Французское.
— Отдаю дочери своей Изабелле, — неожиданно для всех произнес король, — тот перстень, который она мне подарила и который украшен большим рубином, называемым «вишней».
Помолчав немного, он спросил:
— Пьер де Латиль еще не приехал?
И так как никто не ответил на королевский вопрос, Филипп добавил:
— Ему я отдаю свой изумруд.
Затем он отказал различным церквам — Булонской Божией Матери, ибо там венчалась его дочь, собору Сен-Мартэн де Тур, собору Сен-Дени — золотые лилии — «ценой в тысячу ливров», добавлял он всякий раз. Человек этот, столь прижимистый при жизни, в свой смертный час старался подчеркнуть ценность своих даров, как бы надеясь, что они принесут ему чаемое искупление.
Брат Рено склонился над изголовьем умирающего и прошептал ему на ухо:
— Не забудьте, государь, вашу Пуассийскую обитель…
Исхудалое лицо короля исказилось гримасой досады.
— Брат Рено, — ответил он, — завещаю вашей обители прекрасную Библию, размеченную моей рукой. Она весьма пригодится не только вам, но и всем исповедникам французских королей.
Великий инквизитор, который сжег достаточно еретиков и достаточно часто бывал сообщником сильных мира сего, рассчитывал на большее: он поспешил опустить глаза, чтобы скрыть разочарование.
— А вашим сестрам, монахиням Пуассийской доминиканской обители, — добавил король, — завещаю большой крест тамплиеров. Ему пристало находиться под вашей охраной.
Холодом повеяло на всех присутствующих. Валуа властно махнул рукой Майару, что пора, мол, кончать, и приказал ему прочитать вслух добавление. Когда писец дошел до слов «волею короля», Валуа привлек к себе своего племянника Людовика и, крепко сжав ему руку, произнес:
— Добавьте также «и с согласия короля Наваррского».
Тут Филипп Красивый взглянул на своего сына, на своего наследника, и понял, что царствование его окончилось.
Пришлось поддерживать его руку, чтобы он мог поставить под завещанием свою подпись. Затем король прошептал:
— Теперь все?
Нет, это было еще не все, и не был еще окончен последний день короля Франции.
— А теперь, государь, вы должны передать своему наследнику королевское чудо, — сказал брат Рено.