Внезапно Робера охватило желание посвятить свою жизнь, свои дни, свое тело и душу этим губам, этим глазам, этой хрупкой королеве, которая сейчас вдруг стала такой, какой была на самом деле, — юной девой; его влекло к ней, но он не умел выразить это страстное и неукротимое влечение. Знатные женщины были не в его вкусе, и не в его натуре было разыгрывать из себя галантного кавалера.
— Почему я так с вами разоткровенничалась? — сказала Изабелла.
Они по-прежнему не отрываясь глядели друг другу в глаза.
— За то, чем пренебрегает король, не видя в том совершенства, другие бы мужчины денно и нощно благословляли небеса, — произнес Артуа. — Как вам, в ваши годы, вам, красавице, блещущей свежестью, — вам лишиться естественных радостей? Неужели эти губы не узнают вкуса поцелуев? А эти руки… это тело… О, найдите себе избранника, и пусть ваш выбор падет на меня.
Бесспорно, Робер слишком уж прямо шел к цели, да и речь его совсем не напоминала поэтические вздохи герцога Гийома Аквитанского. Но Изабелла почти не слышала его слов. Робер подавлял ее, нависал над ней как глыба; от него пахло лесом, кожей, конским потом и чуть-чуть железом от долгого ношения доспехов; ни голосом, ни повадками он не напоминал завзятого покорителя женских сердец, и, однако, она была покорена. Перед ней был мужчина, настоящий мужчина, грубый и необузданный, с трудом переводивший дыхание. Воля покинула Изабеллу, и ей хотелось только одного: припасть головой к этой груди, широкой, как у буйвола, забыться, утолить мучительную жажду… Она затрепетала.
Потом вдруг выпрямилась.
— Нет, Робер, не надо! — воскликнула она. — Я не сделаю того, в чем первая упрекаю своих невесток. Я не могу, не должна. Но когда я подумаю о своей участи, о том, чего я лишена, тогда как им посчастливилось иметь любящих мужей… О нет! Их должно и покарать, покарать сурово!
При мысли, что ей самой заказан грех, Изабелла втройне возненавидела своих грешных невесток. Она отошла и села на высокое дубовое кресло. Робер Артуа последовал за ней.
— Нет, нет, Робер, — повторила она, предостерегающе подняв руку. — Не пользуйтесь моей минутной слабостью, я вам этого никогда не прощу.
Совершенная красота внушает такое же уважение, как и величие. Гигант молча отступил.
Но тому, что произошло, — этим минутам не суждено никогда изгладиться из их памяти. На какое-то мгновение между ними перестали существовать всякие преграды. Они с трудом отвели друг от друга глаза. «Значит, и я могу быть любима», — подумала Изабелла, и в душе она почувствовала признательность к человеку, давшему ей эту блаженную уверенность.
— Итак, кузен, это все, что вы мне хотели сообщить, или у вас есть еще новости? — спросила она, с усилием овладевая собой.
Робер Артуа, который, в свою очередь, размышлял о том, правильно ли он сделал, отступив так быстро, ответил не сразу.
Он шумно перевел дыхание и произнес таким голосом, словно очнулся от долгого сна:
— Да, мадам, у меня есть к вам поручение от вашего дяди Валуа.
Какие-то новые таинственные узы связали их отныне, и каждое произнесенное слово приобретало теперь иное значение.
— Вскоре будет суд над старейшинами тамплиеров, — продолжал Артуа, — и есть все основания опасаться, что ваш восприемник от купели Великий магистр ордена Жак де Молэ будет предан смерти. Ваш дядя Валуа просит вас написать королю и молить о помиловании.
Изабелла ничего не ответила. Она уселась, как и прежде, подперев ладошкой подбородок.
— Как вы на него похожи! — воскликнул Артуа.
— На кого похожа?
— На короля Филиппа, вашего батюшку.
— То, что решил король, мой отец, то решено окончательно, — медленно произнесла Изабелла. — Я могу вмешиваться в дела, затрагивающие честь нашей семьи, но я не намерена вмешиваться в государственные дела Франции.
— Жак де Молэ — глубокий старец. Он был благороден, был велик. Ежели он совершал ошибки, он уже искупил их сторицей. Вспомните, что он ваш крестный отец. Поверьте мне, готовится большое злодеяние, и снова его затевают Ногарэ и Мариньи! Нанося удар по тамплиерам, хотят нанести в их лице удар по всему рыцарству, по всему высокому сословию. И кто же? Безродные, ничтожные люди.
Изабелла молчала в нерешительности, дело было слишком важное, дабы она осмелилась вмешаться в него.
— Я не могу судить о таких вещах, — сказала она, — нет, не могу судить.
— Вы знаете, что я в долгу перед вашим дядей Валуа, и он будет мне крайне признателен, если я получу от вас письмо. К тому же сострадание к лицу королеве; жалость — прирожденная добродетель женщины, и добродетель, достойная всяческих похвал. Кое-кто упрекает вас в жестокосердии — вступившись за безвинных, вы дадите клеветникам блистательный отпор. Сделайте это ради себя, Изабелла, а также и ради меня.