— Сейчас на «Аскольде» чай пьют, — говорил Ставри-ди. — В кубрике тепло, кружки звенят. Ребята рукавицы и шапки сушат…
Хмыров, поджав под себя ноги и сложив на груди руки, сидел окаменев, точно Будда.
Сказал, не пошевелившись, тихо:
— Холодно, братцы.
Платов встал, молча вышел из рубки. Освещая фонарем длинный темный коридор, он осторожно двигался вдоль ряда дубовых дверей. Где-то глубоко внизу плескалась вода.
Едва только он вошел в салон, как сразу же остановился, пораженный. Кто-то сказал ему в самое ухо:
— Джиги!.. Джиги!..
— Кто здесь? — крикнул Платов. — Отвечай!
Лучом фонаря провел по каюте. Вот портреты Черчилля, какой-то узколицей женщины, сгорбленного старика. А над головой старшины — бамбуковая клетка. В ней сидел нахохлившийся от холода черный мадагаскарский попугай. «Джиги, джиги!» — кричал он, подпрыгивая в своем кольце.
Платов шумно вздохнул.
— Ну и напугал же ты меня, — сказал он, снимая клетку с потолка. — Что же тебя хозяин не взял вместе с книгами? А, зверь божий? Молчишь…
В одном из ящиков буфета старшина нашел сыр и пачку морских галет в красивой упаковке, на которой был нарисован румяный матрос флота его величества.
— Ну вот мы и подзакусим. Пойдем, птица, к нам!..
Вернувшись в рубку, Платов отсвистел флотскую обеденную мелодию и скомандовал, как командовал каждый день на «Аскольде»:
— Команде пить чай!
Ставриди и Хмыров вскочили с дивана:
— Вот это дело!
Они открыли клетку, рассматривая диковинную птицу, но Платов сказал:
— Кто-нибудь из вас сбегайте сначала к буксиру, посмотрите, что там делается.
Хмыров ушел и вернулся через несколько минут, стряхивая с плаща снег:
— Все в порядке. Чтобы тросы не терлись на качке, я подложил под них пять матросских подушек. Все равно валяются без дела.
— Ну, тогда давайте выпьем, а то и впрямь холодно. Вот сыр, вот галеты, пьем по очереди…
Они выпили по пять глотков ледяного, захватывающего дух рому и разговорились.
— Эх, жизнь морская! — вздохнул Хмыров. — Я вот девять лет плаваю, а все не могу к морю привыкнуть. Я береговой человек, крестьянин. Сплю и вижу: солнце встает, роса на листьях, а я выхожу в поле с косою… Хорошо!
— Брось, не скули, — оборвал его Платов. — Это ты сейчас говоришь. А вернешься на берег, и тебя так потянет в море — только держись! Такое и со мной иногда бывает.
— Куда же это я попал? Ну и общество! — рассмеялся Ставриди. — Один я тут настоящий. Я балаклавский рыбак; про нас писатель Куприн даже повесть написал. Называется — «Листригоны». А то еще в театре, я слышал, пели… Хотите? — спросил матрос и вдруг запел глуховатым вибрирующим тенорком:
— Тише, — сказал Платов.
— Да ну тебя! Ты слушай, — отмахнулся Ставриди и продолжал песню:
— Перестань! — оборвал его на полуслове Платов. — Вроде кто-то прошел по палубе. С носа на корму…
Притихли. Шумело море. Гудел ветер.
— Эх, зря песню оборвал, — сказал Хмыров.
— Ну ладно, черт с ним. Наверное, послышалось… — Платов задумался и вдруг тревожно оглядел друзей. — У вас спасательные жилеты воздухом надуты?..
— Да ты что, старшина? — накинулся на него Ставриди. — Умирать собрался?
— Нет, ребята, это я просто так. На всякий случай. — Платов слабо улыбнулся. — Пой, Ваня.
— И петь охота пропала.
— Ну, не сердись! На сердце у меня что-то тоскливо сделалось.
— Мало выпил — вот и тоскливо. — Ставриди потянулся к фляге и вдруг крикнул: — Тонем! Черт возьми, тонем!..
Платов подскочил к кренометру. Стрелка ползла в сторону, переваливая за десять градусов. Под ногами медленно оседала палуба.
«Гринвич» тонул.
Схватив фонарь, старшина крикнул:
— Живо на полубак, к буксирам. Сигнализируйте на «Аскольд»!
А сам выскочил из рубки и побежал к корме. Люк машинного отделения был почему-то открыт. Нащупав ногой трап, Платов стал осторожно спускаться вниз.
На площадке остановился и замер, сдерживая дыхание: в темной глубине корабельного днища блуждал холодный и острый луч чужого фонаря. Блеклые отсветы падали на лицо неизвестного человека, освещая нависшие на лоб мокрые пряди волос. Не замечая Платова, он висел на рукоятках громадного штурвала, и тяжелое колесо вращалось, скрипя ржавыми шестернями.