— Кто же, товарищ Рябинин, твой любимый герой?
— У меня их много.
— Ну, а все-таки?
И, загибая пальцы, юноша в ответ перечислил скороговоркой:
— Котовский, Лазо, Павлин Виноградов, Гастелло, Гарибальди, Георгий Седов, лейтенант Шмидт, матрос Железняк, Зоя Космодемьянская, Эрнст Тельман, вице-адмирал Дрозд, Феликс Дзержинский…
— Действительно много, — улыбнулся Сайманов. — Ну вот, например, чему ты учишься у Котовского?
— Смелости и находчивости.
— А у Георгия Седова? — спросил Петров.
— Вере в конечную цель.
— А у Дзержинского?
— Силе воли и преданности партии.
— Итак, — спросил начполит, — ты от каждого берешь что-то свое, наиболее характерное, и пытаешься перенести на себя?
— Да.
— Ведь ты еще очень молод, не успел закалить себя, а море требует сильных, мужественных людей.
— Знаю.
— Обожди! А если тебе придется ночами стоять на вахте, не имея даже возможности согреться, ты выдержишь?
— Выдержу.
— А если катер получит пробоину и тебе придется работать в воде по горло, ты выдержишь?
— Выдержу.
— А если противник засыплет вас осколками и пулями так, что нельзя будет даже поднять головы, ты выдержишь? — продолжал капитан второго ранга.
— Выдержу! — ответил Сережка.
Игнат Тимофеевич подошел к юноше, положил ему на плечи свои по-моряцки тяжелые руки.
— Выдержишь? — тихо переспросил он.
Сережка поднял на контр-адмирала глаза. Они были чистые и ясные, как у отца. В блестящих зрачках светилось море, море, море…
— Все равно выдержу, — сказал он. — Такая война идет, нельзя не выдержать.
И, отведя взгляд в сторону, он увидел, как Петров наложил на его рапорт резолюцию:
«Зачислить на должность ученика боцмана в команду гвардейского торпедного катера «Палешанин».
Юность кончилась — наступало мужество.
Встречи
— Очень жаль, — сказал пастор, — что вам тогда не пришлось с ним встретиться. Но, к сожалению, я не мог оставить его в своем доме… А поговорить с лоцманом — можно, я это беру на себя…
Дельвик, ловко закуривая сигарету с помощью одной руки, ответил:
— Я буду очень благодарен вам, Руальд. Ваше положение священнослужителя, конечно, поможет вести этот разговор с дядюшкой Августом…
Пастор надел длинный черный плащ и с непокрытой головой вышел из церковного придела. Идя по улице, он при каждом шаге далеко выкидывал перед собой суковатую черную трость. Встречные прохожие кланялись ему еще издали, женщины и дети низко приседали перед ним в книксене: «Добрый день, господин пастор!»
На краю городка, где дороги расходились — одна тянулась вдоль берега, а другая шла в сторону каменоломен, — стоял одинокий, покосившийся набок дом. Вокруг него валялись выброшенные морем доски, круглые зеленые поплавки из дутого стекла, оторванные от сетей, старые ржавые якоря, обрывки тросов и даже вырезанная из мореного дуба фигура наяды от бушприта какого-то старинного парусника. Хозяин этой убогой хижины, дядюшка Август, последние годы жил тем, что собирал, где только можно, весь этот хлам и продавал его по дешевке местным жителям.
— Добрый день, пастор, — сказал старый норвежец, когда Кальдевин заглянул в открытую, несмотря на мороз, дверь его хибарки.
Лоцман сидел на круглом позвонке кита, заменявшем ему стул, и вырезал из корня вереска трубку, — дядюшка Август славился по всему побережью Варангер-фиорда не только как лоцман, но и как искусный резчик по дереву.
Когда пастор, абсолютно доверявший ему, рассказал о цели своего прихода, дядюшка Август стряхнул с колен мелкие стружки, воткнул нож в стену и молча вышел. Пастор, пригнувшись в низких дверях, вышел следом за ним, и старый норвежец подвел его к своей иоле, перевернутой кверху килем.
— Вот, — хмуро буркнул он, — у меня уже нет иолы. И парус забрали, и топор тоже…
Все днище иолы было прострочено очередями из автоматов и напоминало решето; рулевые петли выдернуты, форштевень изрублен в щепы.
— Это по приказу немецкого коменданта, — сказал дядюшка Август. — Он боится, чтобы мы не уплыли в Кольский залив, как это сделал осенью вместе со всей семьей Кристи Сандерс. А прошлой ночью три иолы — Тауло, Рольфсена и Веренскиольда — тоже ушли в море, чтобы пробраться к русским. Но их обстреляли еще около брандвахты. И вот после этого комендант велел сегодня утром изрубить все наши иолы…
Пастор присел на край лодки, пригладил растрепанные ветром длинные волосы. Чайки расхаживали у берега, по дороге мимо избушки пробежала, звякая колокольчиком, упряжка греческих мулов; сидевший в повозке егерь пел, и до Кальдевина долетели слова его песни: «На родину мы возвращаемся, в прекрасную швабскую землю…»