— Генри!
— Что? — Я выпрямился и машинально проверил удочку.
— Мы уж порядком наловили.
Я пересчитал скумбрий и окуней на дне лодки:
— Да, с дюжину.
— Хорошо клюет. Может, сумею вырваться вечером, — с надеждой сказал Стив.
Я сомневался, но промолчал. Солнце совсем скрылось за тучами, океан сделался серым, холодало. Потянуло туманом.
— Похоже, вечер проведем на берегу, — сказал я.
— Ага. Надо зайти к Барнарду — дать старику по мозгам, чтоб в следующий раз не завирался.
— Само собой.
Потом у обоих клюнуло по большой рыбине, и пришлось следить, чтобы не спутались лески. Мы еще возились, когда Рафаэль продудел сигнал к возвращению. Сети были выбраны, туман быстро сгущался: конец рыбалке. Мы со Стивом откликнулись, спешно вытащили добычу, вставили весла в уключины и принялись грести к рыбакам. Лодки были перегружены, часть улова переложили к нам, и маленькая флотилия двинулась к устью реки.
Семья Николена и остальные помогли нам выволочь лодки на песок и отнести рыбу к разделочным столам. Чайки допекали все время, кричали и хлопали крыльями. Освободив лодку от улова и втащив на песок, Стив подошел к отцу. Тот осматривал сети и выговаривал Рафаэлю, что веревки перекручены.
— Па, можно я теперь пойду? — спросил Стив. — Нам с Хэнкером[1] надо к Тому, на урок. (Это была правда.)
— Нет, — отрезал Николен-старший, придирчиво оглядывая невод. — Поможете нам поправить сеть. А потом будешь с матерью и сестрами чистить рыбу.
Сперва Джон силком гонял Стива к старику, считая умение читать признаком зажиточности и положения в поселке. Зато когда Стив полюбил учебу, что произошло не сразу, отец перестал его отпускать, используя запрет как новое оружие в их извечной войне. Джон и Стив сердито зыркали друг на друга: сын чуть выше, отец заметно шире, оба темноволосые, голубоглазые, с квадратными подбородками, с крупными прямыми носами… Джон как бы подначивал Стива: мол, попробуй возрази на людях. Секунду я думал, что Стив не снесет и затеет безобразную ссору, которая Бог весть еще чем закончится. Однако нет — повернулся и побрел к разделочным столам. Я подождал, пока он немного остынет, и пошел следом.
— Я скажу старику, что ты придешь позже.
— Ладно. — Стив не глядел в мою сторону. — Приду, как освобожусь.
Николен-старший дал мне три окуня в сетке, которую велел вернуть. Я поднялся на обрыв. Почти все дома на второй излучине реки были заброшены. У берега ребятня полоскала белье; чуть выше по течению, возле дома Мариани, женщины пекли хлеб. Вдали от моря было тихо; над спокойной рекой явственно разносился собачий лай.
Я отнес рыбу отцу. Он сразу вскочил из-за машинки — проголодался.
— Славненько, славненько. Одну сейчас пожарю, остальных повешу вялиться.
Я сказал, что иду к старику, отец кивнул и потянул себя за длинный ус:
— Поешь вечером, ладно?
— Лады, — сказал я и пошел.
Старик жил на крутом склоне хребта, закрывавшего долину с юга. Дом едва помещался на крохотном плоском уступе. С его порога был лучший в Онофре обзор. Когда я пришел, дом — деревянный ящик в четыре комнаты с отличным окном спереди — был пуст. Я осторожно пересек свалку во дворе: рамки для сот, мотки телефонного провода, солнечные часы, резиновые покрышки, бочки для сбора дождевой воды с брезентовыми раструбами наверху, разобранные движки, сломанные моторы, ходики, газовые плиты, железные клети со всякой всячиной, большие куски битого стекла, крысоловки, которые старик постоянно переставляет — только держись. Рафаэль такие штуки чинит или разбирает на запчасти, но у Тома во дворе они только предлог для разговора. Зачем к козлам для пилки дров приделан автомобильный мотор, и вообще, как старик втащил его на гору? Этого Том и хотел — чтобы мы спрашивали.
Я прошел по размытой тропке дальше вдоль гребня. Южнее к морю спускались лесистые отроги — один, другой, третий, и так до самого Пендлтона. Возле вершины тропка сворачивала к югу, в расселину, такую узкую, что летом ручей на ее дне пересыхал. Под эвкалиптами подлесок не растет, и на крутом склоне расселины старик разбил ульи, десятка два белых деревянных колод. Здесь же обнаружился и он сам — в шляпе и накидке от пчел похожий на ребенка во взрослой одежде. Однако расхаживал он там довольно бойко — я хочу сказать, для своих ста с лишком лет. Так и снует между ульями — из одного вынет рамку, тронет перчаткой, другой пнет, третьему погрозит пальцем — и, бьюсь об заклад, хотя лица за шляпой не видел, говорит без умолку. Том говорит со всеми: с людьми, сам с собой, с деревьями, с собаками, с небом, с рыбой на тарелке, с камнем, о который споткнулся… и, разумеется, с пчелами. Он задвинул рамку на место и огляделся во внезапной тревоге. Заметил меня и помахал рукой. Я подошел, и Том снова занялся ульями, а я смотрел, как он шагает — коленные чашечки ходят ходуном. И руки в длинных рукавах мотаются, чисто плети — надо думать, для равновесия.