Холл тоже был завален обломками, но поменьше. На нижней ступеньке лестницы сидел Штейнхальц. И он мог больше никогда не подняться, потому что поперёк его ног лежали доспехи, обычно охранявшие дверь в гостиную. Большая голова предателя раскачивалась на плечах из стороны в сторону. Он открывал и закрывал рот, не издавая ни звука, хотя Лоренс подумал, что вполне мог бы услышать этот беззвучный вопль, если бы его собственная голова не раскалывалась от боли. В воздухе стояла пыль от штукатурки и древесины, образуя густой туман.
— Минхеер Лоренс! — оставался лишь ещё один человек, который мог свободно двигаться в этом обращенном в обломки мире. Клаас подошёл к юноше, спокойный и невозмутимый, словно и не было последних пятнадцати минут. — Минхеер Лоренс, нам лучше уйти. В левом крыле начинается пожар.
— Мой дед…
— Старый туан мёртв, минхеер Лоренс. Он был мёртв ещё до того, как эта падаль ступила в его комнату. Идёмте! — он взял Лоренса за руку и потянул к открытой двери.
— Но этот-то жив, — Лоренс вырвался и направился к Штейнхальцу. — Если приближается огонь, мы должны и его взять тоже…
Рот Клааса превратился в узкую щель:
— Этот чёрный предатель не стоит ваших забот!
Но Лоренс уже дёргал доспехи.
— Мы гордимся, что мы не такие, как они. Так что не будем действовать так, как действовали бы они. Давай, помоги мне поднять.
Пожав плечами, Клаас нагнулся, чтобы помочь.
— Это бесполезно. У него сломана спина, он уже мертвец…
Но Лоренс обратился к этому едва шевелящемуся рту, не способному издать ни звука, и выпученным глазам над ним:
— Мы сделаем, что сможем.
Когда миланская сталь была поднята, оказалось, что Клaac был прав. Штейнхальц свесился на ступени, его рот обмяк. Лишь тогда Лоренс покинул дом, понукаемый евразийцем. Жаркий воздух проносился сквозь разрушенные комнаты, и можно было слышать треск огня, пожиравшего мореный дуб, уничтожавшего потускневшие от времени краски и мебель, отполированную поколениями горничных. Уничтожался последний оплот Дома Норрисов.
Лоренс и Клаас стояли в запущенном английском парке, наблюдая как жёлтая линия огня движется от окна к окну, из комнаты в комнату. Никакой надежды потушить пожар не было.
— Что случилось — бомба?
— Это был один из их бомбардировщиков, потерявший управление, — Клаас показал на почерневшую массу на ободранной теперь крыше левого крыла. — Он сбросил свои бомбы на поле, а одну в сад, а потом попытался приземлиться на лугу. Но вместо этого рухнул на крышу и взорвался.
— Как тебе удалось спастись?
— Ещё не пришло время мне умирать, минхеер Лоренс, — евразиец пожал плечами. — Никто не может обмануть судьбу, начертанную при рождении. У меня есть жизнь, чтобы жить, хвала Аллаху, пока не уплачу свои долги. Уже темнеет. Огонь может привлечь ещё множество поедателей падали. Нам пора уходить.
Однако ушли они не далеко. Возле коттеджа Клааса Лоренс отскрёб кровь и сажу с лица и сменил изорванное пальто на жакет Клааса, позволив евразийцу перебинтовать свои руки, изрезанные стеклом. Сам Клаас снял свою обычную домашнюю униформу и надел одежду моряка — тёмные брюки, фуфайку и толстое короткое пальто. На поясе его теперь висел длинный нож в ножнах, а в карман пальто слуга, скрываясь, сунул револьвер.
Перед тем как уйти, Клаас завернул в квадрат грубого полотна буханку хлеба из буфета и полголовки сыра. Окинув последним взглядом комнату, он вытолкнул Лоренса наружу и закрыл за ним дверь. Ключ он прицепил к концу толстой часовой цепочки. Он был похож на домовладельца, отправляющегося на загородный отдых.
— Туда…
«Туда» было вниз по берегу канала к маленькому ялику в тени стены.
— Держитесь ближе к этому берегу, — предостерёг его Клаас. — Ещё не так темно, чтобы нас не смогли заметить.
И это было правдой. Потому что когда они миновали пылающий маяк дома, над городом стояло кроваво-красное зарево, и гудящие самолёты проплывали в строгих боевых порядках, чтобы скинуть, спустить, сбросить свой смертоносный груз. Во всех Нидерландах сейчас не было ночи, только бесконечный день пламени, страха и жизни во власти смерти.
Они гребли с хорошей скоростью. Несмотря на жгучую боль от порезов, Лоренс настоял на том, чтобы взять в свои забинтованные руки одно из вёсел. Склоняя тело в равномерных взмахах, он был в состоянии думать только об этом, сосредоточив мысли на точном вхождении весла в воду и правильном выборе момента для второго взмаха.