Уайтхед вновь заставил Марти вернуться к основному предмету.
— Отныне я хочу, чтобы вы быль в пределах досягаемости почти все время. Я не хочу, чтобы вы находились рядом со мной постоянно… только при необходимости. Иногда, и только с моего разрешения, вы будете получать что-то вроде увольнительных. Вы водите машину?
— Да.
— Что ж, здесь нет недостатка в машинах, так что мы подберем для вас что-нибудь. Это не совсем точно соответствует правилам, установленным Советом Освобождения. Они рекомендовали, чтобы вы оставались здесь, под присмотром, в течение шести испытательных месяцев. Но я, по правде, не вижу причины удерживать вас от свиданий с теми, кого вы любите, — по крайней мере, когда вокруг меня есть другие люди, следящие за моим благополучием.
— Благодарю вас. Я ценю это.
— Боюсь, что не смогу позволить этого вам прямо сейчас. Ваше присутствие здесь жизненно необходимо.
— Проблемы?
— Моя жизнь постоянно подвергается угрозам, Штраусс. Я или, скорее, мои люди постоянно получают угрозы по почте. Трудность состоит в том, чтобы отделить чудаков, тратящих свое время на написание разных мерзостей общественным деятелям, от настоящего убийцы.
— А зачем кому-то убивать вас?
— Я один из богатейших людей Америки, я владею компаниями, на которые работают десятки тысяч людей; мне принадлежат участки земли столь громадные, что я не смог бы обойти их за те годы, что мне остались, если бы начал прямо сейчас; я владею судами, коллекциями произведений искусства, лошадьми. Из меня легко сделать символ. Легко решить, что если убрать меня и мое окружение, на земле станет больше места и людям станет легче жить.
— Я понимаю.
— Сладкие грезы, — горько произнес он.
Темп их прогулки стал замедляться. Дыхание великого человека стало короче, чем было полчаса назад. Слушая его речь, было легко забыть о его возрасте. Его мнения были по-юношески абсолютистскими. Не было места для зрелости прожитых лет; для неясности или сомнений.
— Я думаю, пора повернуть обратно, — сказал он.
Монолог был уже закончен, и у Марти не было слишком большого желания продолжать беседу. Да и не было сил. Стиль Уайтхеда — с его неожиданными отклонениями и изгибами — утомил его. Ему придется найти позу внимательного слушателя: найти маску, которую нужно использовать, когда лекция начинается и когда она закончена. Учиться со знанием дела кивать в подходящее время и бормотать банальности в нужных для этого перерывах в потоке слов. Это потребует времени, но он научится искусству обращаться с Уайтхедом.
— Это моя крепость, мистер Штраусс, — провозгласил старик, когда они приблизились к дому. Он не выглядел как гарнизон: кирпич был слишком мягким, чтобы быть прочным. — Ее главная задача — охранять меня от опасности.
— Как и моя.
— Как и ваша, мистер Штраусс.
За домом одна из собак стала лаять. Соло быстро превратилось в хор.
— Время кормежки, — сказал Уайтхед.
Глава 15
Марти потребовалось прожить в усадьбе несколько недель, чтобы до конца понять ритм жизни дома Уайтхеда. Это было похоже на мягкую диктатуру — режим каждого дня был полностью подчинен планам и прихотям Уайтхеда. Как старик сказал ему в первый день, дом был его святилищем, его сотрудники и партнеры ежедневно приходили сюда прикоснуться к его мудрости. Лица некоторых из них были ему знакомы: промышленные магнаты; пара-тройка министров правительства (один из которых недавно покинул свой кабинет с позором; приходил ли он сюда, думал Марти, ища прощения или поддержки); ученые мужи; хранители общественной морали — многих людей он знал в лицо, но не знал по именам, большинство же он не знал совсем. Никому из них он не был представлен.
Раз или два в неделю ему приказывали оставаться в комнате, пока проходили встречи, но чаще всего от него требовалось находиться на расстоянии слышимости голоса. Где бы он ни находился, он был невидимым, по крайней мере для гостей, игнорировавших его и, в лучшем случае, воспринимавших как часть обстановки. Вначале это его раздражало — казалось, что все в доме имеют имена, кроме него. Однако по прошествии времени он стал радоваться своей анонимности. От него не требовалось высказывать мнение по каждому поводу, так что он мог позволить своим мыслям плыть по течению, не опасаясь быть захваченным каким-нибудь вопросом врасплох. Также было очень хорошо находиться вдали от забот этих всемогущих людей: их жизнь, казалось ему, была перегруженной и искусственной. На лицах многих из них он часто видел выражение, хорошо знакомое ему по годам, проведенным в Вондсворте: постоянное беспокойство по поводу незначительных насмешек, по поводу их места в иерархии. Возможно, в этих кругах правила были более цивилизованными, нежели в Вондсворте; но борьба, как он начал понимать, была совершенно той же. Те же силовые игры, того или иного вида. Он был рад тому, что не принимает в них участия.