— Да, конечно я поеду, — ответила она наконец.
Той кивнул. Ивонна подумала, что он вот-вот расплачется.
— Когда? — спросила она.
— Я не знаю, — Той попытался улыбнуться, но улыбка выглядела неестественной. — Может, этого и не потребуется. Но я думаю, что все пойдет прахом, и когда это случится, я не хочу, чтобы мы были здесь.
— Ты говоришь так, как будто должен наступить конец света.
Той ничего не ответил. Ивонна не могла сейчас ничего у него выпытывать: он был слишком уязвим.
— Всего один вопрос, — сказала она. — Для меня это важно.
— Один.
— Ты что-то совершил, Билли? Я имею в виду что-нибудь незаконное. Ведь речь идет об этом?
Той удрученно вздохнул. Ей еще так многому надо научить его. Как высказывать подобные чувства. Он хотел научиться — это было видно по глазам. Но здесь и сейчас все останется как есть. У Ивонны хватило ума не давить на него. Так он только замкнется в себе. А ему нужно было сейчас ее молчаливое присутствие гораздо больше, чем ей ответы на вопросы.
— Все в порядке, — сказала Ивонна, — не надо ничего говорить, если тебе не хочется.
Рука Тоя так крепко сжала ее ладонь, что казалось, они никогда не смогут расцепить руки.
— О, Билли, все не так страшно, — промурлыкала Ивонна.
Той опять ничего не ответил.
Глава 22
Родные места были такими же, какими их помнил Марти, но он чувствовал себя здесь призраком. На замусоренных улочках, где он бегал и дрался мальчишкой, были теперь другие драчуны, и, как подозревал Марти, гораздо более серьезные игры. Если верить воскресным газетам, эти десятилетние ребятишки нюхали клей. Из них вырастут глотатели колес и любители уколоться. Они не заботились ни о ком и ни о чем, и меньше всего о самих себе. Конечно, он тоже был малолетним преступником. Воровство было образом жизни в этих местах. Но это была какая-то ленивая, почти что пассивная форма воровства: наскочил на что-то — и смываешься вместе с этой вещью пешком или на машине. А если дело представляется слишком сложным — забудь о нем. На свете еще много всякой всячины, которую можно прибрать к рукам. Это не было преступление в том смысле, в каком Марти понял это слово гораздо позже. Это походило скорее на сорочий инстинкт — брать то, что плохо лежит, никому не желая причинить зла, и проходить мимо того, что не совсем на твоем пути.
Но эти парнишки — вот и сейчас они стоят кучкой на углу Нокс-стрит, все вместе выглядели как куда более отчаянное, жестокое поколение. Хотя и он, и эти мальчишки выросли в одном и том же весьма безрадостном месте с его поросшими травой стенами, торчащей ото всюду арматурой, отвратительными бетонными строениями и редкими следами неудачных попыток озеленения, — хотя все это было у них общим, Марти знал, что им нечего сказать друг другу. Их апатия и одновременно безрассудство пугали его: чувствовалось, что этих подростков ничто не остановит. Эта улица, да и другие вокруг, была не тем местом, где стоило родиться и вырасти. Марти был рад, что мать его умерла до того, как в их квартале произошли самые неприятные изменения.
Он подошел наконец, к дому двадцать шесть. Дом был перекрашен. В одно из своих посещений Шармейн обмолвилась, что Терри — один из ее деверей — покрасил ее дом пару лет назад, но Марти успел забыть об этом разговоре, и то, что дом уже не был зеленым с белым, как он много лет представлял его себе, было похоже на пощечину. Дом был покрашен плохо, только для виду, и краска на наличниках начала уже лупиться. Через окно Марти разглядел, что тюлевые занавески, которые он всегда так ненавидел, заменили на глухие шторы, которые были задернуты. На подоконнике, в пространстве между окном и занавесками пылились фарфоровые фигурки, свадебные подарки, пыль толстым слоем лежала между стеклами.
У Марти по-прежнему были ключи от дома, но он не смог заставить себя ими воспользоваться. К тому же, Шармейн, наверное, сменила замок. Марти надавил на кнопку звонка. Звука не последовало, а Марти помнил, что звонок должно быть слышно с улицы. Значит, он не работает. Марти постучал в дверь костяшками пальцев.
Несколько секунд в доме не было слышно ни звука. Затем раздался стук каблуков. (Должно быть, на Шармейн босоножки без задника, и именно это делает ее походку неровной).
— Марти! — единственное, что удалось ей из себя выдавить. Ни радостной улыбки, ни слез.
— Я воспользовался случаем, чтобы прийти, — произнес Марти, стараясь казаться безразличным, хотя с того момента, когда Шармейн взглянула на Марти, было ясно, что он совершил тактическую ошибку, придя сюда.