— Aren’t you ashamed of yourselves… on a day like this, too[3].
Но Мари Анж и Жан Ноэль минуту назад обнаружили, что, когда шевелишь пальцами ног, на стене появляются забавные тени.
— Обезьянки, смотри, маленькие обезьянки! Они карабкаются к потолку! — закричал Жан Ноэль.
— Нет, щеночки, гляди, вон их ушки! Это маленькие собачки, — утверждала сестренка.
— Колбаски, колбаски! — завизжал Жан Ноэль, радуясь новой выдумке.
И малыши, словно по команде, начали кататься по одеялу, заливаясь неудержимым смехом, как будто их щекотали.
— Мэри-Анж! — возмутилась мисс Мэйбл. — Если вы не будете послушны, вас не возьмут на похороны дедушки.
Мари Анж сразу притихла: не время было навлекать на себя наказание. Ведь ей впервые предстояло, как взрослой, надеть черное платье и медленным, торжественным шагом войти под церковные своды, убранные огромными черными полотнищами с серебряной вышивкой. До сих пор Мари Анж еще ни разу не приходилось бывать в соборе, одетом в траур. Жан Ноэль также скорчил серьезную мину.
— Мисс Мэйбл, почему меня не берут на похороны дедушки? — спросил он.
— Say it in English[4], — приказала мисс Мэйбл.
Каждый раз, когда гувернантка предвидела затруднительный разговор, она заставляла детей переходить на чужой для них язык.
— I want to go to grandpa’s…[5] — сказал мальчуган.
— No, darling, you are not big enough yet[6].
— Мне уже скоро пять…
— Say it in English.
— I am nearly five[7], — повторил по-английски Жан Ноэль и захныкал.
— Now don’t cry. You’ll go next time[8].
Но Жан Ноэль надул губы и продолжал хныкать, теперь уже из упрямства. Затем он переменил тактику. Воспользовавшись тем, что мисс Мэйбл повернулась к нему спиной, он вытянул шею и, передразнивая гувернантку, у которой зубы выдавались вперед, поджал губу. Затем снова задвигал розовыми пальчиками ног и, ухватив ступню обеими руками, умудрился на четверть засунуть ее в рот; проделывая все это, он надеялся рассмешить сестренку и таким образом помешать ей идти на похороны.
Но Мари Анж невозмутимо сидела в длинной ночной рубашке, вышитой цветочками: она грезила о черном траурном платье.
Каково же было ее разочарование, когда служанка принесла белое платьице с сиреневым пояском, белую пелеринку и белую шляпку. Однако девочка ничего не сказала.
Мисс Мэйбл принялась одевать ее, а Жан Ноэль как сумасшедший носился вокруг и вопил:
— А она не в черном! А она не в черном!
— Ну и что из этого? — язвительно спросила Мари Анж. — Белое платье — тоже траур, правда, мисс Мэйбл?
Девочка уже немного кокетничала своими красивыми зелеными глазами. Она была на полтора года старше брата и в последнее время жеманно растягивала слова. В отличие от удлиненных глаз Мари Анж у Жана Ноэля глаза были круглые, большие и темно-голубые — настоящие глаза Ла Моннери.
В остальном же дети очень походили друг на друга.
При мысли о том, что Мари Анж, пусть даже в белом платье, все-таки идет на похороны, мальчику захотелось наброситься на сестренку, разорвать ее платье, растоптать лакированные башмачки, но вдруг ему все стало безразлично, и он принялся играть в кубики. У Жана Ноэля нередко бывали такие неожиданные смены настроений, поражавшие его родителей и гувернантку.
В эту минуту вошел Франсуа Шудлер, довольно красивый мужчина лет тридцати, с мощной грудью и гладко причесанными каштановыми волосами. Он был во фраке.
— Мисс Мэйбл, готова Мари Анж? — спросил он.
— Еще минутку, сударь.
Франсуа с любовью смотрел на малышей — румяных, белокурых, таких миловидных и чистеньких. «Прелестные у меня дети», — думал он, играя их кудряшками.
— Надеюсь, сударь, погода не испортится, — любезно сказала мисс Мэйбл и улыбнулась, обнажив при этом длинные зубы.
То, что отец появился утром в парадном костюме, произвело на детей большое впечатление; особенно интриговали их болтавшиеся позади фалды его фрака.
— Папа, а мама тоже сюда придет? — спросила Мари Анж, которой не терпелось узнать, наденет ли мать вечернее платье и креповую вуаль.
— Мама уже на улице Любека, ты поедешь со мной, доченька, — ответил Франсуа.
Приподняв сына, он поцеловал его; мальчик прошептал ему на ухо:
— Папа! Мне тоже хочется на похороны. Знаешь, ведь я очень любил дедушку.
Франсуа расслышал только конец фразы; опуская малыша на пол, он сказал:
— Я в этом уверен. Ты должен всегда помнить о нем.
— А где дедушка будет лежать в церкви? — спросил Жан Ноэль. — Ты мне потом расскажешь?