Тон у него был одновременно и резкий, и нерешительный: шаг, который маркиз собирался сделать, был для него труден. Съежившись, Симон сказал вполголоса:
— Да, я знаю…
— А, вы уже в курсе? Тогда это облегчает дело.
Симон понурил голову, взял со стола линейку и положил ее обратно.
— Позволю себе заметить, сударь, — продолжал старик, — что с моим младшим братом обошлись весьма несправедливо.
— С вашим… младшим братом? — растерянно повторил Симон, поднимая голову.
— С моим братом, генералом де Ла Моннери. Ведь мы говорим об одном и том же лице?
— Да-да, конечно, — сказал Симон. И тут же спросил: — Вы ничего не будете иметь против, если я отворю окно?
— Нет, наоборот… в ваших кабинетах очень жарко!.. Так вот, я прекрасно понимаю, что военных рано или поздно увольняют в отставку, но почему же на моего младшего брата распространяют особые меры, а более пожилых офицеров, имеющих отнюдь не лучший послужной список, оставляют в армии?
— Я не думаю, что здесь были применены особые меры, — на всякий случай заметил Симон.
Он совершенно не знал, о чем идет речь, и никак не мог собраться с мыслями. Его охватило глупое желание расхохотаться.
— О, я знаю, отлично знаю, что именно ему ставят в вину, — продолжал Урбен де Ла Моннери. — Он подал в отставку во время описи церковных имуществ. Я могу только одобрить его поступок, да и сам я поступил бы так же, если бы в то время был еще в армии. Мне неизвестны ваши убеждения, сударь, но все это пора уже предать забвению. Республика тогда поступила дурно, но ведь мы-то об этом забыли!.. Я полагал, что ваша дружба с моим братом Жаном дает мне право…
«Жизнь поистине странная штука, — думал Симон. — Изабелла ждет ребенка от меня, а он и не подозревает об этом. Он занят своими маленькими делами. Госпожа де Ла Моннери, которой сейчас уже все известно, в свою очередь не знает, что один из ее деверей пришел ко мне просить за другого. И ни Изабелле, ни ее тетке даже и на ум не придет, что завтра я буду обедать у госпожи Этерлен. А госпожа Этерлен не догадывается, что племянница ее покойного любовника… И как раз на похоронах Жана де Ла Моннери я встретил Анатоля Руссо…»
У него было такое чувство, словно он в середине запутанного клубка, нити которого видны только ему. Или, вернее, что он находится на телефонной станции, где каждый абонент слышит только один голос, а он, Симон Лашом, слышит сразу всех и среди этого шума маркиз громко перечисляет заслуги своего младшего брата.
— Он может принести еще много пользы, — говорил Урбен де Ла Моннери. — Предельный возраст ничего не значит. Что за глупость! Есть люди, которые в пятьдесят лет уже окончательно опустошены, изношены. Другие же и в восемьдесят крепки, как старый кряжистый дуб, и голова у них более ясная, чем у многих юношей. Мой дед со стороны матери, маркиз де Моглев, умер восьмидесяти двух лет, упав с лошади… Не хочу ставить себя в пример, но ведь и мне уже семьдесят восемь. Так-то! Но у нас во Франции — во всем правила, законы, распространяющиеся на всех… И вот полезных людей увольняют, а неспособных оставляют!
Вначале маркиз был учтив и сдержан, но постепенно, против своей воли, разгорячился: лысина у него побагровела, глаз сверкал за толстым стеклом. Он откашлялся и сплюнул в платок.
— Мой брат на всех конных состязаниях с восьмидесятого по восемьдесят четвертый год брал призы на своих скакунах, — продолжал он. — Вы, конечно, были тогда слишком молоды и не можете помнить…
«Меня и на свете-то не было», — подумал Симон.
— …он проделал три колониальных похода вместе с Галиени, командовал дивизией во время наступления в восемнадцатом году…
«Да, именно так, — думал Симон, — старый вельможа надрывается, кричит в телефон и хочет, чтобы его во что бы то ни стало услышали в путанице голосов».
— Мы принадлежим к числу людей, которые не любят говорить о себе, — сказал Урбен де Ла Моннери, постепенно успокаиваясь. — Но я всегда особенно заботился о брате Робере. Он у нас самый младший. Когда умер отец, ему было всего четыре года, а мне почти девятнадцать… Вот, сударь, все, что я хотел сказать. Не скрою, я приехал в Париж для того, чтобы заняться этим делом.
— Положитесь на меня, милостивый государь, — сказал Симон, вставая.
Он уже привык к этой формуле «положитесь на меня», общей для всех, кто обладает хотя бы малейшей долей власти.
— Я составлю донесение министру, — прибавил он, — или нет, я сам доложу ему, так будет лучше.
Маркиз де Ла Моннери взял свои перчатки, шляпу, поблагодарил Симона и учтиво извинился за то, что отнял у него время.