— Да не досасывай, или креста на тебе нету? Но старичок был не из робких.
— Даром-то, — ответил, — угощают в бане угаром. Да и то, кажись, по дням субботним…
Потом еще копеечку из порток вынул и требушинки попросил. Ел в аккурат — над кусочком хлебушка. В зубах он имел некоторый убыток. Но очень уж вкусно и приятно кушал старичок этот…
— Ты быдто царь кушаешь, — засмеялись люди гулящие.
Но из мрака кабацкого рыкнул кто-то, словно филин:
— Царя не трожь… Или «слова и дела» не слыхивал? Расшибут тебе кости, обедня вам с матерью!
— То вранье, — отвечали смело. — Нонешний государь добр, он Тайный приказ разогнал, а «слово и дело» уже не кричат. Говори, что замыслил, и Ромодановского с Ушаковым нам не бояться!
Старичок требуху доел, а корочкой миску всю выскреб дочиста.
— А ну, — хихикнул, — а ну ежели я крикну? Ась? Целовальник, однако, ему пригрозил:
— Ты, убогонький, коли выпил лишку, так и ступай по святым местам. Неча «слово и дело» языком вихлять! Кончилось время лютое — и слава те хосподи, что миновало…
Кое-кто (у кого спина драная) закрестился. Подошел к старичку отставной солдат — столь высок и громаден, что голова его едва под потолком виднелась. Но белели из носа кости, а ноздри были клещами давно изъяты.
— Чтой-то голос на манир знакомый, — сказал солдат. — Дай-ка я погляжу на тебя, старичок… Может, когда и виделись?
Смотрел на ветерана старик — чисто и бестрепетно.
И вдруг заорал солдат:
— Постой… постой-ка! Да я ж тебя знаю! Робяты, воры да пьяницы, запахни двери поскорей — живым отсель он не выйдет…
Но старичок дал ему снизу по зубам мудреным вывертом, и солдат, как сноп, рухнул. Лежал — и пятки врозь.
— Ловок! — засмеялись вокруг — Поклал славно! Подскочил к старику капрал с пылающим чирьем на лбу Ты пошто служивого человека вдарил? Он — кум мне.
Но старичок хихикнул, потом — хлоп, и капрал лег. Стало тихо в кабаке, как в храме божием. Да мерцали по углам свечи кабацкие — свечи неугасимые… Старичок рыгнул после еды, как и положено православному, увязал котомку К двери пошел, но от самых дверей винопивцам да ворам сказал он так — веще:
— Слово миновало, но дело осталось… Вы, люди, ждите!
И поминай как звали. Солдат с вырванными ноздрями очнулся. Сидел на полу очумелый. Целовальник его в закуток отвел, угостил особо — из чарочки:
— Отведи обиду… Да уж больно любопытен я, теперича и спать не буду. Уж ты поведай мне — кто же был сей старичок?
Солдат выпил. И рассказал:
— Старичок сей есть генерал Ушаков. А по имени Андрей. А по батюшке Иваныч. И был главный живодер в Канцелярии тайной… Государево «слово и дело» сыскивал! Ни детей малых, ни баб не жалел. Кровь сосал, а жилами закусывал… Потому, — загрустил солдат, — мне из Москвы бежать надо аж до самого синего моря, ибо Ушаков сей зело памятен и меня завсегда здесь сыщет!
Первопрестольная шушукалась:
— Царь женится… Обвели его Долгорукие. Доколе же нам, шляхетству, терпеть их норов боярский?
Ждали, что царь на Москву вернется — день рождения своего в Лефортове справить. Да принять поздравления, по обычаю. Но и тут вышло иначе: Петр II дал в этот день бал в Туле… А что Тула? Смешно сказать: на берегу речки Упы обкурили кое-как домишко, чтобы тараканов изгнать, даже припасов для стола не нашлось. Мажордом вышел, жезлом в пол стукнул и гостям объявил:
— Почтенные господа! Конжурация такая: стола нету-ти, а есть буфеты, возле коих его величество и просит благородное тульское шляхетство откушать по собственному соизволению…
Туляки все глаза на невесту царскую пропялили:
— Да их три, никак? Какая же из них середняя? Алексей Григорьевич, спесив и глуп, давал пояснения:
— В зачатии законном породил я сыновей четырех, а дочерей трех, из коих наблюдать вы, судари, всех сразу честь имеете! Середняя, меж Анной и Аленой, и есть та, коя богом самим в государыни ваши предназначена… Отчего и советую вам, господа, не мешкая, к ней приблизиться и к руке приложиться.
Петр был трезв и сумрачен, к невесте своей — ни шагу.
Но княжна Екатерина тоже к нему не ласкалась. Принесли ей ветку рябины с мороза, щипала тихо по ягодке. «Горька любовь моя — горьки и ягодки…»
Князь Иван Долгорукий шепнул ей:
— Не знал ранее, что такая гадюка у меня сестрица родная…
И еще раз буфеты обошел, всюду вина пробуя. Император обнял его и на двор выволок. Кафтан распахнул, дышал глубоко — обидно:
— Вот и окрутили меня, Ваня, твои дядья с батькой.