Выбрать главу

— Григорий Иванович, дайте ему кого-нибудь другого, а не меня! Он может слона убить!

— А вы не позволяйте, чтобы вас били, — спокойно ответил Гурьянов, приглядываясь к ударам Железняка. — О защите, о защите больше думайте!

Но тренировку пришлось остановить — в зале погас свет.

— Вот тебе и на! — крикнул Торба.

— Сейчас узнаем, в чём дело!

Железняк на ощупь, натыкаясь то на канаты ринга, то на товарищей, вышел из зала и вскоре вернулся.

— Свет будет через полчаса, — объявил он. — Там что-то с трансформатором случилось.

— Ну, что ж, товарищи, — спросил Гурьянов, — пойдём домой?

— Подождём! — послышались голоса из темноты.

— Ну, значит, подождём. Вытаскивайте маты, на них удобнее сидеть.

Глаза стали понемножку привыкать к темноте, в окнах виднелись отблески света над заводом, и от этого весь зал наполнился прозрачной полутьмою, когда нельзя разобрать лиц, а видны только очертания фигур. Спортсмены принесли мягкие маты, на которых тренировались борцы, положили их около ринга, и кто уселся, а кто лёг на них.

Кто-то затянул песню, но темнота требовала тишины, спокойного разговора, и песня вскоре оборвалась.

— Давайте страшные истории рассказывать, — сказал Маков. — До чего я люблю страшные истории, убиться мало! Недавно книжку Эдгара По читал, три ночи не спал потом.

— А интересно, рассказ Лондона «Мексиканец» вы читали, товарищи? — спросил Гурьянов.

— Читали! — откликнулось несколько голосов,

— Кто не читал — прочтите, — продолжал тренер. — Это нам, боксёрам, ох как может пригодиться. И когда будете читать, имейте в виду, всё это чистейшая правда, можно сказать, на собственной шкуре проверено.

Спортсмены притаились: новая нотка, которой они до сих пор не слышали, прозвучала в голосе Григория Ивановича. Они подождали, надеясь, что, может быть, он сам начнёт рассказывать, но тренер молчал. И тут Маков, набравшись решительности, спросил:

— Григорий Иванович, а как вы стали боксёром?

— Это длинная история.

Ребята больше не отваживались спрашивать своего тренера, а он молчал.

Где-то далеко, в коридоре или кабинете директора, играло радио, тихо, еле слышно. Скрипка звучала несколько минут, потом замолкла.

— Я родился в Москве ещё в конце прошлого столетия, — тихо начал Гурьянов, — и жил там до тысяча девятьсот седьмого года. В революцию тысяча девятьсот пятого года отца моего арестовали, он имел прямое отношение к организации рабочих боевых дружин во время Декабрьского восстания. Вот и выслали его в Сибирь, за Нерчинск, в шахты. Оттуда он убежал, друзья помогли перебраться в Париж, а вскоре там оказались и мы с мамой. После бегства отца нам невозможно было оставаться в Москве. Этот наш переезд я уже хорошо помню…

Гурьянов помолчал, словно припоминая. За стадионом прошла машина, на мгновение осветив окна, вырвала из тьмы белые верёвки гимнастических колец под потолком, и снова опустилась темнота и тишина в уютный зал.

— Стали мы жить в Париже, в районе Сен-Дени. Из Нерчинска отец приехал совсем больной. Туберкулёз. Я и сейчас помню, как он кашлял, когда читал мне газеты и учил французскому языку. Но продолжалось это недолго, похоронили мы с мамой его на кладбище Сен-Дени. На похоронах были наши русские товарищи — эмигранты. Пропели «Замучен тяжёлой неволей» и разошлись. Была зима, сыпался мокрый снег. И остались мы с мамой вдвоём. Жили трудно. Мама работала, понемножку меня учила. А у меня талант к рисованию проявился, даже в художественную школу меня взяли — всем казалось, что из меня выйдет настоящий художник.

Он снова помолчал. Железняк хотел представить, какие картины сейчас проходят перед глазами тренера, но не смог. Ребята молчали, они и не думали, что у Григория Ивановича была такая необычная жизнь.

— Да, — вздохнул тренер. — Там, с нами рядом, в мансарде жил один шофёр, Марсель Биго, очень хороший человек. Началась война, мне тогда пятнадцать лет было. Школа наша закрылась, и я пошёл на завод Рено, с пушечных лафетов заусенцы напильником снимал, платили по тем временам хорошо. Потом моя мать и Биго поженились, а ещё через год его взяли на войну. В то время я впервые увидел бокс и увлёкся им. Моя мать была ранена осколком бомбы и умерла. Цеппелин сбросил — это такие дирижабли были, они уже давным-давно вышли в тираж. И остался я на свете один-одинёшенек. Работал на заводе, боксом занимался, даже в клуб вступил.