— Прошу сюда, — сказал дежурный сержант.
Она прошла ещё две двери, ещё раз показала пропуск и паспорт и очутилась в небольшой, чисто выбеленной комнате. Эта комната соединялась коридором с так называемым «режимным двором», тюрьма находилась дальше, а всё, что видела Марина, было только её преддверием.
— Подождите немножко. Садитесь, — предложил дежурный.
Марина присела на стул, взглянула на сержанта. Он был немолодой, очень вежливый и удивительно равнодушный, — должно быть, уж давно ко всему привык — и к человеческой радости, и к горю.
— Прошу! — сказал сержант и открыл вторую дверь.
Сдерживая нервную дрожь, Марина следом за провожатым вошла в неширокий, хорошо освещённый, тоже выбеленный коридор, разгороженный поперёк двумя перегородками. Первая, ближайшая к девушке, была сделана из металлической, довольно густой сетки, вторая — метрах в полутора от первой — из толстых стальных прутьев. В конце коридора, за этими барьерами, виднелась обычная дверь.
Сержант прошёл в пространство между решёткой и сеткой и остановился, прислонившись спиной к сетке.
— Подождите, пожалуйста, — сказал он Марине, которая вцепилась непослушными пальцами в холодную проволоку и застыла.
На другом конце коридора лязгнул железный засов, дверь открылась, пропуская высокую фигуру, и снова закрылась. Кирилл издали взглянул на девичье лицо, затенённое проволочной сеткой, сам не веря себе, своему счастью, не то прошептал, не то простонал: «Марина!» — и бросился к неподвижным, холодным прутьям, схватился за них руками, впился глазами в такое знакомое и уже несколько изменившееся лицо.
Видно, тяжелы были эти восемь месяцев для Марины. Все долгие бессонные ночи страданий, раздумий отразились на её лице, оно похудело, даже ямочки исчезли со щёк. Только глаза, золотисто-карие, весёлые, остались неизменными, и в них жила такая глубокая вера в свою правду, что Кирилл улыбнулся от радости.
— Ох, как же тебя обкорнали, бедного! — не зная, с чего начать, сказала Марина; разговаривать, когда между тобой и любимым стоит чужой человек, казалось невозможным.
— Как всех, так и меня, — ответил Кирилл, тоже не зная, о чём говорить, и понимая, что говорит что-то не то, а времени мало, ой как мало времени — всего полчаса! — Зачем ты мне так много передач носила? Вам же самим, наверно, туго?
— Нет, нам хватает, — быстро ответила Марина. — Я теперь в техникуме учусь, стипендию получаю. В строительном техникуме, ты знаешь?
— Знаю. А Иван как?
— Хорошо.
— Христя? Андрейка?
— Все живы-здоровы. Тебе что-нибудь приготовить в дорогу?
— Ради бога, ничего не приноси! Всё дадут. И кормят нас хорошо, а в колонии спецовку дадут. Ничего не нужно.
Они говорили какие-то совсем незначительные слова, а время летело. Пусть они разделены решётками, пусть между ними, не пропуская ни одного слова, стоит равнодушный сержант, который на своём веку слышал уже тысячи таких разговоров, — всё это пустяки. Они всё-таки вместе, и ничто не может их разъединить.
— Как там наша бригада?
— Хорошо. Половинка болен был, теперь здоров.
— Ивану осенью в армию?
— Да.
— Как же вы будете?
— Так и будем. Я уже не маленькая.
— Это правда, ты уже не маленькая.
Они разговаривали, ясно понимая, что главное остаётся несказанным, и оттого радость первого свидания стала сменяться тревогой.
— У вас осталось мало времени, — взглянув на часы, сказал сержант, — три-четыре минуты.
Неужели это правда? Неужели прошло целых полчаса? А они всего несколько слов… нет, они ещё ничего не успели сказать! Надо говорить о самом важном, потому что не хватит времени и всё останется невысказанным…
— Слушай, — сказал Кирилл, — ты веришь в то, что я виновен?
— Нет, — Марина побледнела, — не верю, не верила и не поверю никогда. Иначе не пришла бы.
— Я клянусь тебе — чиста моя совесть. Пройдёт время — я вернусь, и докажу, найду правду, а может, она и раньше выйдет на свет. Не может быть, чтоб неправда торжествовала при Советской власти. Ивану скажи — прошу у него за тот вечер прощения.
— Какой вечер?
— Он знает. Скажи — прошу простить, потому что был дурак. А тебе спасибо, ты меня спасла в тюрьме. Я тебе желаю счастья и… Не знаю, чего ещё пожелать… Это очень долго — четыре года и четыре месяца, Марина…
Последние слова его прозвучали не то как вопрос, не то как утверждение, что всё может случиться за четыре года. Девушка сердцем поняла все скрытые за этими словами чувства и просто, как что-то давно известное и понятное, сказала: