Так продолжалось несколько секунд. Марина первая овладела собой и сдавленно, будто слова не шли из горла, сказала:
— Садись.
Он послушно сел. Помолчали.
— Выпустили?
— Да.
— Амнистия?
— Да.
— Ты, вероятно, голоден? Я сейчас…
И, не ожидая ответа, выбежала из комнаты, остановилась в коридоре, схватилась за голову, стараясь успокоиться. Слова, которые так легко выговаривались в тюрьме, сейчас казались невозможными. Что же случилось? Что происходит?
Она вернулась в комнату. Кирилл неподвижно сидел на стуле, лицо его было мрачно. Он плохо соображал, он был уверен, что произошла ужасная, непоправимая катастрофа…
И в глазах его Марина увидела такое страдание, такое горе, что, не выдержав и не сказав ни слова, бросилась ему на шею.
Ранним утром возвратились калиновские боксёры.
Поезд пришёл в Калиновку рано. Солнце взошло, но было холодно и неуютно. Парни выходили из вагона сердитые, невыспавшиеся, спешили домой. Иван шёл по улице, ёжась от свежего утреннего ветра. Собственным ключом он открыл дверь, тихонько, на цыпочках, боясь кого-нибудь разбудить, прошёл к себе и остолбенел — на диване спал похудевший Сидоренко. Лицо его ясно выделялось на белой подушке, худое, истощённое, с запавшими щеками, а губы счастливо улыбались — что-то хорошее снилось ему.
Кирилла разбудили не шаги, а взгляд Ивана. Вырванный из сладкого сна, ом вскочил, не понимая, где находится, увидел Ивана и смущённо улыбнулся.
— Выпустили? — бросился к нему Иван.
— Выпустили.
— Совсем?
— Совсем. — Кирилл быстро оделся. — Выйдем на балкон, поговорим.
По решётке балкона уже вились стебельки вьюнков. Город был хорош в это раннее воскресное утро, когда на улицах нет ни души, а солнце, словно заспанное, ласковое, только начинает пригревать влажную весеннюю землю. Было тихо. Приятели стали рядом, и Кирилл начал рассказывать всё, как на исповеди.
— Что ж ты собираешься делать? — спросил Железняк, когда Кирилл замолчал.
— Пойду к Половинке, попрошусь на старое место. А потом буду требовать у прокурора, чтобы пересмотрели дело, добьюсь правды. И если всё будет хорошо, мы с Мариною поженимся. Тебе ясно?
Последние слова он произнёс дерзко, уже защищая своё счастье. Иван в ответ только улыбнулся.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Лето промелькнуло быстро, не успели оглянуться, а оно уже исчезло за пожелтевшими клёнами. Снова подходит осень, и снова взрослые ученики появляются в высоком доме вечерней школы. Саня и Иван уже в десятом классе. Последний год. Они мало встречались летом, обрадовались друг другу, и предстоящий год тяжёлой работы показался не таким длинным.
— Ну, что там у тебя? — спросила Саня.
— Всё по-старому. А у тебя?
— Тоже всё по-старому. Содержательный у нас разговор, правда?
Они засмеялись.
— Тише ты! — сказал Железняк. — Физик идёт.
В класс вошёл учитель. Начались занятия. Четыре урока пять раз в неделю — это большая нагрузка, а тут ещё надо выкроить время для тренировок. В сутках только двадцать четыре часа, но если их хорошо распределить, то хватает. Но всё равно утром, когда загудят гудком, так трудно открыть глаза, как будто они заклёпаны на веки вечные. И приходится, не раскрывая их, идти в ванну, а там гимнастика, холодный душ, и всё становится на своё место. Потом бегом, обязательно бегом, а не обычной походкой, на завод. Двухкилометровая пробежка тоже входит в расписание тренировок. Интересно, и Сане тоже тяжело просыпаться утром или только он один такой соня?
А в это время физик говорил что-то малопонятное. Как хорошо было бы положить голову на парту и до звонка поспать… Приятно от одной мысли…
Ну, хватит! Что за нерабочее настроение!
Железняк вздрогнул, выпрямился. Саня тоже испуганно раскрыла глаза, — видно, и с нею что-то в этом роде творится. Физика опять стала понятной.
— Это мы летом разбаловались, от работы отвыкли, — шепнул Иван.
— Да, — подтвердила девушка.
— Ничего, привыкнем.
Саня опять кивнула.
— Железняк, Громенко, хватит разговаривать! — повысил голос учитель.
Когда они выходили из школы, уже стемнело, но запад ещё горел едва заметными красноватыми отсветами солнца.
— Пошли к нам, — предложил Железняк.
— Пойдём. Я, вероятно, у вас и ночевать останусь. Мама в Святогорске, а одной дома тоска. Христина ведь в девятый перешла?
— Да.
На другой день к прессу, который собирала бригада Половинки, подошёл Бакай, тряхнул светлым чубиком, который опять торчал из-под кепки, и сказал: