Девушка продолжала идти.
— Куда ты? — бросился Железняк.
— Не смей идти за мною! Ты мне противен! — задыхаясь, сказала она и быстро побежала вдоль аллеи.
Иван сел на скамью и долго сидел неподвижно. Вот и Саня его оставила. А она ведь друг, настоящий друг.
Гроза накапливалась над Калиновкой и никак не могла упасть на землю дождём. Душно, нечем дышать, точь-в-точь как в тот вечер.
Иван пришёл домой, поужинал, лёг, заложив руки под голову, и долго смотрел прямо перед собой в полутьму. Лицо Сани возникало перед ним, как на экране. Потом мексиканец Ривера вошёл в комнату… Климко поднял на него виноватые глаза… Любовь Максимовна, стоя за стойкой, продавала пиво…
Духота навалилась, как мягкий пуховик. Близко загрохотал гром. Иван вздрогнул. Дремота исчезла. Ему показалось, словно кто-то совсем близко стучит в стену — трижды и ещё раз. Это воспоминание пришло из далёкого-далёкого прошлого. Конечно, это ему только послышалось. Боже, как давно это было! Но стук прозвучал снова: трижды и ещё раз.
Он постучал в стену, не так, как тогда, трижды и ещё один раз, а несколько раз подряд, вышел на балкон, крепко стукнув дверью, чтоб слышно было за стеной, и через минуту женская фигура появилась на соседнем балконе.
Любовь Максимовна долго стояла молча, глядя, как на Калиновку двигаются сизо-чёрные грозовые тучи, ясно видимые в свете больших молний. Удары далёкого грома не пугали её. Выражение печального покоя лежало на лице.
— Ты стал чудесным боксёром, — вдруг сказала она. — Я никогда не думала…
— Я и сам не думал, — ответил Иван.
— Мне так страшно дома одной, — вдруг изменила тему разговора Матюшина. — Всё время кажется, что у отца кто-то ходит. Хоть бы уж скорее в другую комнату переехать, не могу я тут жить.
Гроза наступала всё ближе и ближе. Первый сильный порыв ветра прошёл по земле, вздымая листья и обрывки газет, и лёг, затих, притаился, ожидая случая снова взлететь, когда подойдёт грозовая подмога.
— Дай мне руку, — сказала Матюшина.
Иван протянул руку, Любовь Максимовна крепко пожала её.
— На прощание я желаю тебе большого счастья, — прошептала она.
— Спасибо. И мне хочется вам пожелать только счастья. Вы уезжаете?
— Да, скоро уеду. Не могу больше…
Они помолчали.
— Гроза сейчас начнётся, — заметил Железняк.
И в самом деле, словно тяжёлые пули с самолёта, ударили о землю капли дождя, налетел сильный ветер, и сразу дождевая завеса закрыла всё — дома, улицы, фонари.
— Спокойной ночи, Иван!
— Спокойной ночи, Любовь Максимовна!
Они ещё немного постояли, потом дождь ударил косым потоком, и пришлось уйти. Иван закрыл дверь на балкон, с улицы в стёкла окон била гроза, тяжёлые потоки воды плыли по окнам, но Иван не обращал на них внимания. Он думал о Матюшиной… Но вдруг вспомнилась Саня, идущая, словно лунатик, по улице… и это воспоминание причинило неожиданную боль.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Все эти месяцы Иван Железняк, приходя в цех, слышал своеобразную и, видимо, не только ему одному понятную музыку. Она начиналась, как только он подходил к блюмингу, звенела в тяжёлой стали, эхом отзывалась в голосах комсомольцев.
Однажды утром Алексей Михайлович Ковалёв появился в цехе сборщиков. Парторг сам долгое время был инженером-конструктором на этом же заводе, и именно он, как никто другой, мог оценить и понять, как чётко и организованно работает бригада.
Алексей Михайлович наблюдал эту разумную, почти вдохновенную работу и почувствовал в ней тот же музыкальный ритм, который ощущал Железняк, и ему казалось, что он тоже принимает участие в монтаже блюминга.
Вдруг ритм неожиданно нарушился.
Сначала казалось, что это случайная остановка, сейчас всё опять наладится. Но работа явно разладилась. Железняк зло выругался, бросил на верстак гаечный ключ, быстро пошёл вдоль пролёта и тут наткнулся на Ковалёва.
— Чёрт знает что! — вместо приветствия сказал он парторгу. — Договорились точно, что к десяти все болты будут отшлифованы, а сейчас две минуты одиннадцатого. А где болты? Беги теперь узнавай, где они, а работа стоит. Где же комсомольский контроль?
И уже хотел бежать к телефону, не дожидаясь ответа Ковалёва, но в это время раздались предостерегающие звонки, и небольшой автокар остановился у станины блюминга. На его площадке виднелись масленые, свежеотшлифованные стальные болты.
— Привезли! — крикнул Сидоренко.
— Всё равно после работы не помилую, — сказал Железняк. — Раз комсомольский контроль, значит, как часы должны работать. А на сколько они опоздали — на две минуты или на час, — безразлично, темп потерян, и надо налаживать заново.