А может, не обращать внимания, подумаешь, ну и исключат, великое дело! Оказывается, великое. Выходит, будто все от тебя стеной отгородились. Паршивую овцу — из стада долой. Хоть ты и токарь шестого разряда. Зелёный ученик — и тот лучше тебя. Даже этого малохольного Феропонта коллектив принимает, а тебя, как погань какую, выбрасывает.
Собрание притихло. Каждому подумалось: если бы его вдруг вздумали исключить, болело бы сердце или нет? Болело, ох, как ещё болело бы! Это похоже на руку: пока она здорова, не ценишь её и внимания не обращаешь. А попробуй отнять… Вот то-то и оно, наплачешься!
Трофим Горегляд потрогал свои короткие усы, довольно посмотрел на Лихобора: хорошо повёл собрание предцехкома, нашёл больное место в душе не только Бориса Лавочки. Ещё не один парень задумается после такого собрания. Для всего цеха хороший урок. Может, это и есть школа коммунизма! Нет, собрание, где обсуждается судьба пьяницы, не школа коммунизма. А что же оно такое? Пусть не высокая, изначальная, а всё-таки школа. И преподаватели в ней, во всему видно, сильные.
— Дай-ка мне слово. — Фрезеровщик Савкин неторопливо прошёл к столу. — Я думаю так: толковать здесь очень-то нечего. Этого алкаша надо в шею гнать из цеха, а дело передать в суд. И всё.
Удивительно, но эта, казалось бы, суровая угроза не произвела большого впечатления на Лавочку. Ну, подумаешь, присудят год платить двадцать пять процентов от зарплаты. Ничего особенного. День поговорят, два поговорят, а потом и забудут, лишь бухгалтерия вспомянет, да и то в дни получек.
— Правильно, — сказал он. — Суд разберётся, я согласен.
Поднялся Евдоким Бородай, тоже подошёл к столу, разгладил пальцами прокуренные, рыжие усы, будто дорогу словам расчистил.
— Полюбуйтесь, товарищи, какой он сидит, нахальный, самоуверенный. Подойти бы к тебе, набить бы морду при всех честных людях.
— Руки коротки! — крикнул Лавочка. — Это самосуд!
— Не коротки. Морду набить и словами можно — век не отмоешься. Вон молодые ребята, ученики, на тебя, опытного мастера, смотрят и диву даются, откуда этакая короста на рабочем классе завелась. Давайте подумаем, отчего он такой самоуверенный? А потому, что знает, у нас не капитализм, а родная Советская власть, нет безработицы. От нас выгонят — на другой завод возьмут. Вот он и сидит, как чирей, на спине у Советской власти…
— Я ей сто семь процентов плана выдал! — крикнул Лавочка.
— План дал, а у молодёжи веру в самое главное — в честность рабочего класса отнял. И есть ты не что иное, как остаток капитализма в нашей жизни. Давайте докажем всем: эти гнилые остатки мы осуждаем и потому выбрасываем его из профсоюза. Недостоин Лавочка называться советским рабочим. Токарем — пожалуйста, а советским рабочим — нет! Не заслужил он такой чести. Предлагаю исключить. И в газете написать о нашем собрании, не в заводской многотиражке — в «Вечернем Киеве». Пусть весь город знает, какого права мы лишили Бориса Лавочку. У меня всё.
Красный уголок загудел, как встревоженный улей.
— Дай мне, — попросил слово Долбонос. — Поддерживаю предложение исключить из профсоюза…
— А я предлагаю, — тихо, но почему-то очень чётко, так, что было слышно в дальнем углу зала, сказал Венька Назаров, — дать Борису Лавочке испытательный срок три месяца. Нет у него рабочего характера, сорвётся, попадёт опять в вытрезвитель или катушки снова начнёт вытачивать — не товарищ он нам. И тогда — вон из профсоюза! Только давайте вспомним, кто из нас с Борисом не выпивал? Значит, и об этом тоже не мешает подумать. Никто с ним выпивать не имеет права.
— А без него? — насмешливо прозвучало из рядов.
— Мы не ханжи и не монахи! Мне жена сына родила, думаешь, я на радостях рюмку не выпью? Ещё как! Три месяца испытательный срок! Не выдержит — гнать из профсоюза.
От этих простых слов Борис Лавочка всё ниже и ниже опускал голову, она словно всё глубже и глубже врастала в его плечи. С какого это времени членство в профсоюзе стало для него таким важным? Право называться рабочим… Важно это или не важно? Как можно лишить кого-нибудь этого звания? Имей умелые руки — и, пожалуйста, ты рабочий. Но, оказывается, не тут-то было. Стоял Борис Лавочка словно над пропастью, и ему страшно стало: не сорваться бы…