На рассвете Белову посчастливилось быстро перехватить попутную машину, да море заставило повернуть назад…
Что его ждало на аэродроме? Надежда на удачу подбадривала. Но вдруг приходило сомнение, тоскливо сдавливало сердце. Однако о том, что, может быть, придется с пустым блокнотом возвращаться в редакцию, он пока не думал вовсе…
Ну, день покажет, что будет!
— Звать вас Игорь, — сказала Люся. — А фамилия как?
— Белов.
— Теперь прочитаю — буду знать, кто написал. Я люблю читать. До передовой сама так и не доехала…
Машина стала, жалобно взвизгнув, точно налетев на что-то. Белов раскрыл дверцу и спрыгнул на землю.
— Закурим, лейтенант? — спросил водитель, лениво выходя на дорогу. — Как я вас домчал?
— Ничего.
— Бери.
— Спасибо.
— Не хочешь?
— Не хочется.
— Почему? Закурить хорошую сигарету — большое удовольствие.
Люся стояла у выхода из машины, привалясь спиной к косячку, и смотрела, как Белов одергивал ремешок планшета, поправлял складки шинели под ремнем.
— Приходите к нам, если не улетите, — сказала она. — У нас начальство хорошее.
— Чем же оно хорошее? — спросил шофер.
— Накормят… и переночевать дадут.
— До свиданья, Люся, — сказал Белов. — Спасибо.
— До побачення! — ответила она по-украински.
Машина дернулась, Люся высунулась, ловя болтающуюся дверь. Дверь не поддавалась, и Люся бросила ловить ее и робко помахала Белову рукой.
«Смешная», — почему-то подумал он, и неожиданно ему стало грустно.
Самолеты дрожали на ветру, хрупкие, как стрекозы. Белов шел к ним от дороги напрямик, по сухому бурьяну, спотыкаясь о мягкие кучки земли у сусличьих норок. Все четыре самолета стояли пока с неподвижными винтами и пустыми кабинами, без летчиков. Только вокруг что-то делали люди. Это Белов видел издалека и спешил, убыстряя шаги, точно боялся опоздать.
— Здравствуйте, — подойдя, сказал он всем и козырнул.
Ему ответила только одна курносая летчица, сочно откусывая яблоко, зажатое в кулаке. Остальные продолжали заниматься своим делом. Два солдата сваливали с полуторки тугие, в мучном налете, мешки; шлепаясь на землю, они попыхивали белой пудрой. Два других положили толстый мешок на носилки, поднесли к крайнему самолету и вдвинули внутрь сигароподобной люльки, висящей снизу поперек шаткого крыла. Потом взяли еще мешок и также вместе с носилками вдвинули в люльку под вторым крылом. А третий поставили в кабину за спиной летчика.
Вышло, что он, этот мешок, не стоял, а чванливо сидел на пассажирском месте, и устроить его, неуклюжего, стоило труда и солдатам, и самой летчице, положившей в карман недоеденное яблоко, и толстому капитану, который всем здесь командовал.
Наконец мешок подняли и утвердили в самолете, и тогда Белов подошел к капитану.
— Я из фронтовой газеты. — Он захрустел своим свежим командировочным удостоверением. — Вот… посмотрите… Нужно за пролив, — и он развел руками, точно говоря, что понимает, в какое затруднение ставит капитана, но надеяться больше не на что.
Тяжело дыша, капитан придирчиво и долго смотрел бумагу Белова.
— Не имею права, — буркнул он вдруг. — У нас не пассажирское сообщение, — похлопал Белова по плечу и тут же забыл о нем. — Тома, на машину! — резко крикнул он. — Смотри, сама все знаешь!
Девушка быстро доела яблоко и швырнула огрызок подальше в бурьян. Она влезла на крыло, перенесла ногу через край кабины и, рослая, вдруг вся утонула в ней.
Самолет долго прыгал, прежде чем взлететь, так долго, что казалось, никогда не оторваться ему со своим необычным грузом от надежной степной тверди. Но крайнее усилие винта еще раз подняло машину, а крылья удержали ее на высоте отчаянного прыжка, и, медленно вползая на невидимую кручу ветра, она растворилась в пасмурной дали.
— Так, — сказал капитан и опять трудно и звучно передохнул. Видимо, он страдал одышкой, а вдобавок мучился, зачем-то весь перетянутый ремнями. — Вера! — крикнул он.
Из-под крыла самолета выглянуло острое лисье личико в бледных веснушках с узкими, восточного разреза, глазами. Бывают девичьи лица волевые, открытые, словно бы созданные для рисунка. Но это…
Ее самолет уже загружали. Она надела шлем, спрятав тощий узелок пшенично-светлых волос и поморщившись при этом, точно от боли.
Белов торопливо подошел к ней, спросил:
— Вера, а никак нельзя мне с вами?
— Как? — переспросила она, задрав ухо своего шлема.
— Сверх этого груза. Если вы согласитесь, может, мы уговорим капитана?
— Нет, сверх нельзя. Тяжело. Галечка ногу сломала.
— Кто?
— Галя Круглякова. Ушла первая и сломала ногу. При посадке. Шасси! Там площадка маленькая, вся в траншеях.
— Так она не вернулась, Галя?
— Нет же. Боимся, немец ее машину разобьет. Увидит нас и начнет долбить по площадке. Наверняка. Правда, Маша техника захватила. Может быть, починятся. Не знаю, успеют ли.
— Как же мне-то быть?
— Простите. — Вера опустила ухо шлема и полезла на крыло своего пыльно-зеленого самолета.
— Вот черт возьми, — выругался Белов. Ему хотелось пожаловаться Вере, как глупо чувствовать себя не у дел, будто он на какое-то время отстранен от общей судьбы, но Вера была уже далеко.
Она забралась в кабину, по-домашнему помахала рукой капитану или еще кому-то и, сузив в щелки без того маленькие глаза, с повелительной звонкостью крикнула, словно в голосе ее дернулась самая натянутая струна:
— От винта!
И винт ее самолета взвихрился, засверкал. А потом унес в невысокое небо…
И этот самолет, как прежний, все молчаливо провожали взглядом.
— Значит, никак нельзя? — снова спросил Белов у капитана, заговорив первым.
Капитан нетерпеливо пожал плечом.
— Видите, туда — муку, оттуда — раненых. Я уже вам понятно сказал. Там люди без хлеба.
— Это верно, — согласился Белов, — но все же…
— Что — все же? — переспросил капитан.
Ему не хотелось договаривать, но Белов и так понял. И все же не ушел… Капитан с удивлением спросил его часа через два:
— Вы еще здесь?
— Здесь.
— Неужели вам так уж нужно за пролив?
_ А перевезете? — втайне охваченный радостью, Белов недоверчиво смотрел на капитана.
— Нет, нет, я просто так, — поспешил отбиться тот, дыша, как паровоз, берущий с места.
— Жаль, — печально сказал вслед ему Белов и снова опустился на мешок с мукой, в насиженную яму. И тут же подумал: «Хорошо хоть не гонят. Авось повезет еще, как сказала Люся».
Самолеты улетали, возвращались и улетали снова. Шум моторов не глох ни на минуту, и в Белове смешалось ощущение и досягаемости того берега, и отчаянной невозможности попасть туда. Из подкрыльных люлек-сигар, забеленных внутри мукой, вынимали раненых. Их шинели тоже были в муке. И в крови. Носилки быстро перекладывали в санитарные машины, подъезжавшие со стороны хутора. Белов ждал, — может быть, покажется Люся. Но она не приезжала. А ему и хотелось увидеть ее, и было стыдно, что он все еще неприкаянно топтался здесь, среди людей, которым не хватало времени. Он огляделся… Горький парад войны… Раненые — немые, будто уже мертвые, стонавшие, бредившие или вдруг улыбавшиеся — плыли в дружеских руках навстречу спасению или концу, о котором не знали и не думали. И Белов стал помогать выгрузке.
— Там еще много ребят? — спросил он солдата, глядевшего одиноким глазом из-под пухлой повязки.
— Хватит… Накопилось за два дня, — отозвался тот, едва шевеля растрескавшимися губами.
Два или три раза подступался Белов к худенькой Вере и большой Томе, но безуспешно, хотя они уже привыкли к нему.
— А что, товарищ лейтенант, — спросила его Тома, — трудно песню написать?
— А вы хотите?
— Хочу.
— Так попробуйте!
— Что вы! Помню, в техникуме заметку в стенгазету сядешь сочинять — никак не получается. А тут песня… Я любые слова ору… В самолете иногда петь хочется… Что-нибудь новое… И я лечу и ору что придется.