Стефан Грабинский
Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета
Из книги «Безумный странник»
СЕРАЯ КОМНАТА
Новое жилье не принесло мне облегчения. Поначалу я воспрянул духом, ведь обстоятельства теперь изменились, и здесь, в новой квартире, я вздохну свободно; а нечто неведомое, отравившее жизнь там, — на новом месте бессильно. Однако через несколько дней в только что нанятой комнате я, увы, убедился — новое убежище еще хуже, а беспокойные симптомы лишь обострились, тревожили и угнетали сильнее, чем прежде. Неделя проведенная в новой квартире, вполне убедила меня: ловушка оказалась стократ изощреннее, и тревога, спугнувшая меня с обжитого места, преследует здесь гораздо упорнее, чем раньше.
Обдумав малоприятную ситуацию, я попытался обнаружить источник тяжкого состояния в себе самом. Возможно, вовсе не жилье влияет на меня? Возможно, тревожное настроение, не отдавая себе отчета в его имманентности, я приписываю воздействию окружения и столь хитроумным способом стараюсь не замечать собственной немощи?
Однако такое объяснение явно не выдерживало критики — в этот период я наслаждался редким душевным спокойствием и превосходным здоровьем. Вскорости другая гипотеза, неожиданно переросшая в уверенность, полностью подтвердилась.
Дело в том, что я навел справки насчет жильца, занимавшего комнату до меня, предчувствуя сюрприз. Каково же было мое изумление, когда мне назвали фамилию Ланьцуты! Ведь этот человек жил до меня и в предыдущей квартире! По странному совпадению мне дважды пришлось наследовать его жилье! А ведь мы даже не были знакомы: я понятия не имел, кто он такой, и никогда его не видел.
Подробностей узнать не удалось, сообщили только, что звали его Казимеж Ланьцута, прожил он здесь несколько месяцев. На вопрос о том, когда же и куда Ланьцута переехал, привратник пробормотал что-то невнятное, явно не желая пускаться в объяснения. А по выражению лица я догадался, что привратник мог бы кое-что порассказать о моем предшественнике, но предпочел молчать — по своему почину или по приказу домохозяина; верно, имел на то свои резоны или вообще не любил болтать.
Лишь значительно позже мне довелось-таки уразуметь его тактику: отпугивать клиентов не следовало в интересах домовладельца. К тому времени я уже поселился в новой комнате и кое-что испытал на себе — тогда многое выяснилось о личности предшественника и о его сознательно утаенной от меня судьбе.
Прежде всего, сходство в настроении обеих квартир, по-видимому весьма отвечавшее характеру Ланьцуты, заставляло о многом задуматься.
Со временем я заключил: оба жилища, если можно так выразиться, впитали в себя душу этого человека.
Мне и в голову не пришло усомниться, что нечто подобное вполне возможно: я в самом деле уверен, что выражение «оставил в таком-то месте частицу своей души» следует понимать не только в переносном смысле. Наше постоянное событие, с определенным местом, долгое пребывание в определенной среде, органический ли это и безлюдный мир, или мир, «населенный» лишь так называемыми предметами мертвыми, через некоторое время неизбежно вызывает взаимное притяжение и взаимное воздействие. Кристаллизуется нечто вроде неуловимого симбиоза, последствия его нередко сохраняются долгое время и после разрыва непосредственного контакта. Некая психическая энергия живет после нас в привычных местах и вещах. Флюиды таких взаимовлияний, тончайшие воспоминания о былом еще долго, годами, а может, и веками, таятся в подобных местах, неприметные глазу равнодушных и, тем не менее настолько явственные, что время от времени, бесспорно, дают о себе знать.
Люди всегда благоговеют перед старинными замками, заброшенными, покинутыми домами, забытыми памятниками прошлого. Ничто не исчезает и нечто не минует бесследно; в опустелых стенах, безлюдных, пустынных галереях неизменно отзывается эхо ушедших лет…
А мне прежде всего следовало обратить внимание на один весьма существенный факт: привратник утверждал, Ланьцута-де прожил здесь несколько месяцев и куда-то выехал. Следовательно, его влияние на интерьер должно бы проявляться гораздо слабее, чем в прежней квартире. Однако присутствие Ланьцуты здесь обозначилось намного сильнее, чем в той комнате, где он провел два с лишним года. По-видимому, влияние его индивидуальности здесь значительно усилилось и наложило более выразительный отпечаток.
Напрашивался вопрос, чем объяснить такой резкий всплеск воздействия на окружение.
Принимая во внимание общее настроение моего теперешнего обиталища, причина коренилась отнюдь не в усилении жизненной активности предшественника. Напротив. У него преобладало постоянное внутреннее беспокойство, сильное душевное расстройство, оно-то и напитало атмосферу комнаты. Скорее всего, Ланьцута был тогда очень болен.
Ибо в комнате возобладала тихая, безнадежно скорбная меланхолия. Меланхолией веяло от пепельно-серой обивки стен, от стального оттенка плюшевых кресел, от картин в серебряных рамах. Меланхолия насыщала самый воздух, рассеянная мириадами неуловимых атомов, она почти физически тонким флером обволакивала интерьер. Грустная, серая комната…
Даже цветы в горшочках у окна и высокие растения на полу около этажерки под влиянием этого настроения безропотно клонились долу, стебли и бутоны грустно поникли в бессильной задумчивости.
Даже голос, а комната была большая и не загроможденная, испуганно замирал где-то в нишах, словно незваный гость, смущенный собственной дерзостью. Шаги угасали без эха — я беззвучно скользил по комнате, будто тень.
Невольно тянуло укрыться где-нибудь в углу в удобном плюшевом кресле и, закурив папиросу, сидеть в задумчивости, созерцая облачка дыма: вот они свиваются спиралью, вьются кольцами, полосами стелются по потолку… Палисандровое фортепьяно наводило на мысль о мелодиях — мягких, тихих, грустных, как осенние рыдания…
Серый, болезненный фон после первой недели жизни в новой комнате и сны мои расцветил странными узорами, которые все повторялись и повторялись.
Сон всегда тот же: лишь изредка возникали малозначительные новые штрихи; во сне я постоянно видел лишь разные варианты одной и той же истории.
Монотонное действие неизменно происходило в моем жилье. Во сне возникала все та же моя серая комната с дремлющей по углам мебелью, с меланхолической скукой задумчивых зеркал, — интерьер так и не менялся всю ночь. У окна, опершись на локоть, сидел мужчина с бледным удлиненным лицом и тоскливо смотрел на улицу, часто целыми часами. Иногда он вставал, ходил по комнате, упорно глядя в пол, сосредоточенный на одной неподвижной мысли. Изредка останавливался, задумчиво потирал лоб, поднимал наконец глаза — ясные, большие, подернутые тихой меланхолией. Пройдясь по комнате, он опять садился, теперь уже за письменный стол у левой стены, и снова долго сидел не двигаясь, спрятав лицо в ладонях. Порой что-то писал мелким, нервным почерком. Закончив, нетерпеливо отбрасывал перо, вставал, стройный и высокий, и снова начинал ходить. Бессознательно ему словно хотелось расширить пространство комнаты, он ходил по кругу, и мебель, расставленная по стенам, не мешала его прогулке. Его круг неожиданно ломался лишь в одном месте — неподалеку от правого угла возле двери, где стоял шкаф; здесь кривая его хождений из выпуклой становилась вогнутой: он очевидно избегал угла.
Этим мои сны исчерпывалась. Через несколько часов монотонной ходьбы, прерываемой коротким, иногда чуть дольше, отдыхом у окна, за столом или в одном из кресел, печальный человек, а вместе с ним и комната проваливались в бездну моего сна и я просыпался обычно уже утром. Так без перемен повторялось каждую ночь.
Навязчивость до йоты повторяющихся снов, их своеобразный стиль убедили меня наконец, что главный герой еженощной пантомимы не кто иной, как Ланьцута.
Эти мои уныло-монотонные сны сделались странным пластичным отражением души квартиры, днем столь подавлявшей меня; материализацией нюансов — слишком тонких, чтобы видеть их наяву.