Петр. Дарю тебе. Станешь графом Толстым из Ясной Поляны, и дети, и внуки, и правнуки твои будут графья Толстые.
Вводят Селивестра. Ряса его разорвана, руки связаны, на лице запекшаяся кровь.
Петр. Ты кто?
Селивестр. Книгописец, государь.
Петр. Тебе известен указ, что писать, запершись, воспрещено, дабы не распространялись подметные письма. И без разрешения лицам не государственного звания бумагу иметь воспрещено.
Селивестр. Я, государь, к подметным письмам интереса не имею. Более читал книги духовные и много уведал от сих светлых писаний.
Петр. Ты Нестора читал?
Селивестр. Читал. Да и записал кое-что из Нестора на пол-листа.
Петр. И я молодым читал да писал. Вот ныне времени читать и писать духовное не имею. А у тебя время имеется, да не то пишешь, не то читаешь. Ходишь по торгам и мужику книжки читаешь. Служить надобно новой России, а не мужику ленивому, который на соломе валяется да на солнце греется. Ежели ты публицист, то и пиши для государя, для отечества, поскольку публицист есть доноситель государю. Вот публицист Посошков, крестьянский сын, верно пишет мне, что надобно из мужика да посадского делать среднего чина людей, без коей новой России не устоять перед Европою. У нас для дела людей не хватает, а густая масса людей лишних… Работают не в пользу отечества и государя. Поди, книгописец, подумай о словах моих.
Толстой. Так куда его, государь? Я уж присудил его к отсечению головы за писание книг.
Петр. Слышал ведь, я его думать послал. Чем же он думать будет? Возьми у него подписку о неразглашении, раз уж он побывал у тебя в гостях. (К Селивестру.) Дашь расписку: ежели я впредь какие непристойные слова буду говорить али писать, то по учинению жестокого наказания сослан буду на каторгу, на вечную работу или учинена мне будет смертная казнь.
Слышны новые стоны и крики. Шапский проносит горящий веник. Слышен крик, вой, стон, и два палача проволакивают под руки пытаемого.
Петр. Запомнил, книгописец, смысл поучения моего?
Селивестр. Не хуже поучений Эзопуса, государь. (Застеночный подьячий протягивает ему бумагу. Селивестр расписывается на ней дрожащей рукой.) Известно вашему величеству оное дерзновенное состояние, слабость необузданного языка, который иногда с разумом не согласуется.
Петр. Куда пойдешь ныне, книгописец?
Селивестр. Ежи позволите, в Киев на богомолье.
Петр. Нет, в Киев не пойдешь. Выпишем-ка мы тебе прогонные, да поезжай-ка ты за караулом в ссылку, в архангелогорскую провинцию, на Пусто-озеро. А вовсе по такому делу освобождать нельзя. Оттого в народе зловредье будет. (Селивестра уводят.) Если б, Толстой, мы лучше за людьми надзор имели да больше поучали, меньше пришлось бы кнут мочалить да топор тупить. Вот вчера вечером подали мне обстоятельную записку. Верный мой человек узнал об одном тайном сходбище, разведал о людях, составляющих общество. Я вечером перед сном прочитал донос и пометил крестиками, кого первоочередно брать. (Петр роется в кармане сюртука.) Куда ж бумага подевалась? (Начинает сердиться.) Помню, уложил донос в карман. Кто меня вчера раздевал? Кто дежурил? Поспелов, кто вчера дежурил?
Поспелов. Орлов, государь.
Петр. Именно, Орлов. Немедля позвать.
Поспелов. Здесь его нет, государь.
Петр (гневно). Разыскать гуляку. Не впервой, едва засну, как он с дневальства отправляется к приятелям и гуляет всю ночь. Уж ныне я его проучу, уж за бумагу сполна спрошу. Помню, велел сюртук с бумагой в кармане мне под подушку покласть, а проснулся — сюртук на стуле.
Шапский. Государь, Кикин от изумления в ум пришел.
Петр. Давай к допросу. (К Толстому.) Особ, которые к пытке приводятся, надобно по-разному рассмотреть. Твердых, бесстыдных и худых людей надобно пытать жесточее. Тех же, кто деликатного тела и честные суть люди, легче. И буде такой пытки довольно, то не надлежит судье его приводить к большому истязанию.
Вводят Кикина. Он неузнаваем. С почерневшим лицом, с всклокоченными, слипшимися от крови волосами.