Толстой (к Шапскому). Что говорил?
Шапский. На огне говорил то же, что и на духу.
Кикин (с трудом шевеля губами). Взят ли князь Михайло Долгорукий?
Толстой. Ты за себя будь в ответе.
Кикин. Нас истяжут, а Долгоруких царевич ради фамилии закрыл.
Алексей. Ты, Кикин, не вертись. А кто мне советовал, что клобук не гвоздем будет пробит и мочно его снять?
Кикин. Сего не говаривал.
Алексей. Врешь — говаривал. Меня против батюшки-государя подбивал… Говаривал… А? Врешь… Говаривал…
Кикин. Я говаривал, мне к тебе часто ездить невозможно. От двора батюшки в том на меня подозрение. Говаривал мне царевич, когда Бог изволит, что будет монархом, тогда меня чести удовольствует. Я же отвечал: служил и служу государю Петру Алексеевичу. Царевичу говаривал: отец ваш не хочет, чтоб вы были наследником одним именем, но самим делом.
Алексей. Врешь, Кикин… Петр Андреевич, пытать его надобно до трех раз, чтоб правду говорил… Горячими угольями пытать…
Толстой. Успокойтесь, царевич. Правду он скажет. Кикин, какой ради причины так давно зачато думать, чтоб уехать царевичу от отечества?
Кикин. Как могу памятовать о том, доношу истинно. Когда повелено ехать царевичу в немецкие земли, тогда мне он говаривал, что рад той посылке. Я спросил: для чего рад? Сказал, что будет жить там, как захочет.
Петр. А к венскому двору ездил ли ты, чтоб царевичу путь показать? Про Францию не советовал ли, чтоб идти в то время во Францию?
Кикин. То явная немилость. Про Францию говорил я на слова царевича, который неоднократно сетовал: напрасно-де я сюда приехал, сиречь в Россию назад. А что клобук не прибит, не говаривал. Перед отъездом был царевич у меня на квартире и, выпив водки, пошел от меня. А мне приказал, чтоб не ходил к нему на квартиру. То знатно для своей девки сделал. Царевич ко мне давно начал быть немилостив. А ежели мне готовить царевичу место в Вене, то сие было бы глупее всякого скота.
Алексей (кричит). Батюшка-государь! Кикин мне говаривал, что есть замешание в армии, которая обретается в Макленбургской земле, а именно, в гвардии, где большая часть шляхты. Чтоб вас, государь, говорит, убить, а царицу сослать.
Кикин. Какую мне на царевича надежду полагать? А что ему на меня по немилости своей говорить, тому есть явные причины. Первое, что я от него за долгое время отстал. Второе, за доношение мое на него Петру Андреевичу. Ежели б он был надобен, я б на него не доносил. Что поздно повинную свою написал, только в том виноват.
Вводят слуг, Ивана Большого Афанасьева, Ивана Малого Афанасьева и Якова Носова. Все со следами пыток, в рваных лохмотьях, в ручных и ножных кандалах.
Толстой. Иван Большой Афанасьев, что сказывал тебе царевич про свой отъезд?
Иван Большой. Велел мне убрать, что с ним надобно в путь против прежнего, да стал плакать: как мне оставить Афросинью и где ей быть? Не скажешь ли кому, что буду говорить? Я-де не к батюшке поеду, а к кесарю или в Рим. Только-де у меня про это ты знаешь да Кикин. Для меня он в Вену проведовать поехал.
Толстой. Кикин, верно ли Иван Афанасьев говорит?
Кикин. Врет лакей. Я еще до отъезда государева в Амстердам доносил государыне-императрице, и если б в то время по тому моему доношению поведено было освидетельствовать, тогда ж намеренье царевича стало б явно.
Петр (в гневе). Ты государыню в свое темное воровство не впутывай твоими мазепиными речами.
Алексей. Письмо обманное писано мной по совету Кикина. А нарошно писано из Корольца, чтоб не признали, что по совету Кикина. Он же мне советовал писать о побеге моем князю Михайле Долгорукому, а отдать ему, Кикину. Буде на него суснет, то объявит письмо и скажет, что письмо перенял.
Петр. Ну-ка, Феофилакт, сполосни-ка вора Алексашку Кикина в трех огнях, аки в трех водах.
Шапский. Любо, любо! (Два палача хватают Кикина, а Шапский горящим веником опаливает ему спину. Кикин кричит и падает.) В другой раз в изумление пришел, государь.