Алексей. Славно здесь в России, батюшка. Вчера ледоход смотрел.
Петр. От Ижоры до новой крепости река протекла. А от новой крепости до Троицкой пристани лед взломало. Ты, Алексей, в какую церковь к обедне поедешь, к Исаакию Долматскому али в Троицу?
Алексей. Куда прикажут, батюшка. Я ведь не сам езжу…
Петр. На Вербное воскресенье да на Пасху я тебя от офицеров заберу. Поедешь к обедне и всенощной со мной в Троицу. Я велел сегодня поднять штандарт, а пальбы чтоб не было. Но в Светлое Христово воскресенье будут палить из пушек. Когда пойдут кругом церкви со кресты — из одиннадцати, да во чтение Святого Евангелия — из пятнадцати, а по отпуске литургии— из двадцати одной.
Алексей. Я, батюшка, с радостью повсюду с вами буду.
Петр. А хошь, на свадьбу со мной поедем к английскому инженеру? Человек он нужный, обидеть жалко. Надо поехать.
Алексей. С превеликим удовольствием, батюшка.
Екатерина. Петруша, я тебе чулки заштопала. (Достает из ларца чулки.)
Петр. Ну, спасибо, хозяюшка моя. (Целует ее.) Чулки добрые, жаль выбрасывать.
Екатерина. Новые купить бы. И башмаки новые купить. Те, что носишь, уж больно стоптаны. Да завели б, Петруша, экипаж получше. В твоем экипаже не всякий купец решится на улице показаться.
Петр. К чему такое щегольство, Катеринушка? На свадьбу к иноземцу поедем, возьму экипаж напрокат, у щеголя нашего, прокурора Ягужинского. Он в детские годы свиней пас босой в Литве, ему нынешнее щегольство к лицу. А мне, государю, оно к чему? Простоты бы поболее. Я и лечусь теперь попроще, олонецкими мерциальными водами да порошком из желудка да крыльев сороки, и вот уже давно в урине болей не имею. Лекари ж мои придворные — ослы. Я их побил дубинкой и прогнал. Доверить им не можно. Вот лекарь Туленщиков спьяна вместо рачьих глаз золотник сулемы больному отвесил, оттого тот и помер. Нет уж, без лекарей лучше.
Алексей. Верно, батюшка, вы лицом посвежели. А я вот сплю дурно.
Петр. Семя конопляное возьми. Три зерна на ночь. Более возьмешь, помрешь.
Служитель входит.
Служитель. Господин тайный советник Толстой и майор Румянцев.
Петр (обрадованно). Жду их. Проси.
Входят Толстой и Румянцев. Петр целуется с ними.
Толстой. С праздником, государь. С праздником, государыня. И вас, царевич.
Екатерина. Вас также, господа. Петруша, вы здесь дела обсуждать хотите? Так мы с Алексеем Петровичем пока в буфетную пойдем кофий пить.
Анна. Господа, поскольку такое счастливое собрание людей мне нужных, позвольте, государь, сказать мою просьбу.
Петр. Говори, Анна.
Анна. Бью челом в канун Святой Пасхи с прошением освободить от смерти Марию Даниловну Гамильтон. Преступление ее велико, но убийство сына своего новорожденного можно извинить человеческой слабостью ее, страстью ее и стыдом ее.
Екатерина. И я, Петруша, хочу просить за свою несчастную фрейлину. Она уж месяц в кандалах. Не достаточно ли наказание?
Петр. Катеринушка, но у ней при обыске твои алмазы нашли. И дурные сплетни о тебе пускала.
Екатерина. Глупая, несчастная девка. И воровала не для себя, для любовника своего Орлова.
Толстой. Государь, мне по натуре моей и по должности моей быть к преступлению снисходительным не подобает. Одначе в данном разе я поддерживаю просьбу государыни о милости. Сказано в псалме: аще беззаконие назриши, Господи, кто постоит?
Петр. Вижу я, что вы все сговорились ходатайствовать. Тогда спросить вас хочу: чей закон есть на такое злодеяние?
Толстой. Вначале Божий, а потом государев.
Петр. Что ж именно законы сии повелевают? Не то ли, что: проливая кровь человеческую, да пролиется и его?
Алексей. За детоубийство нет прощения.
Петр. Да, невинно пролитая кровь вопиет о мщении, и ненаказанное убийство угнетает землю. Я не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом, которые, нерассудною милостью закон Божий преступя, погибли и телом и душою. И если вы, господа, имеете смелость, то возьмите на души свои сие дело, я спорить не буду.