Мария. Всегда ли выполнял государь закон? Ведь во многих случаях он уступал просьбам государыни, приближенных вельмож, а то и шута, даже любимой собаки, на ошейнике которой догадывались привязать челобитную о помиловании.
Анна. Марья Даниловна, надо надеяться до последнего момента. Были случаи, когда и на эшафоте государь шепчет на ухо палачу, чтоб ударил топором мимо шеи, по колоде.
Мария. На казнь свою наряжусь я в платье шелковое, белое с черными лентами. Любимое платье государя. Красива ли я еще Анна?
Анна. Красивы, Марья Даниловна.
Мария. В белом шелковом платье и широкой белой шляпе взойду я на эшафот в последней надежде, что если хлопоты не помогли, то, может, мое погребальное кокетство произведет впечатление на монарха. (Слышны шаги идущих мимо камеры людей.) Что это? Кто это идет?
Анна. Караул сменяют.
Мария. Нет, караул так не ходит. Я шаги караула знаю. Куда это идут? Страшно-то как… Страшно… Страшно-то как. (Слышна прелюдия колоколов. Бьют часы.)
Занавес
СЦЕНА 21
Камера царевича Алексея. Полутьма освещена лишь горящей перед образами лампадой. Царевич спит, сбросив одеяло, полуобнаженный, вскрикивает и стонет во сне. Открывается дверь камеры, тихо входят Толстой, Румянцев и Мещерский. Останавливаются и смотрят на царевича.
Толстой (шепотом). Стонет царевич, разметавши одежды, якобы от некоего страшного видения.
Румянцев (шепотом). И вправду недужен вельми. Потому, выслушав приговор, святого причастия сподобился из страха не умереть, не покаявшись в грехах.
Толстой (шепотом). Однако лекарь говорил — здравие ныне далеко лучше стало и к совершенному выздоровлению надежду крепкую подает. Потому сам собой и не умрет.
Мещерский (шепотом, с дрожью в голосе). Господа, не лучше ли его мирного покою не нарушати? Не лучше ли его во сне смерти придати и тем от лютого мучения избавити?
Толстой. Лучше бы. Одначе совесть на душу налегла, да не умрет без молитвы. Так что укрепимся силами. (Подходит и тихо толкает царевича в плечо.) Ваше царское величество. (Царевич стонет сильней.) Ваше царское величество, восстаньте.
Мещерский (в страхе). Очеса открывает.
Алексей поднимается и садится на постели. Смотрит, недоумевая и ничего не говоря.
Толстой. Государь-царевич. По суду знатнейших людей земли русской ты приговорен к смертной казни за многие измены государю, родителю твоему, и отечеству. А мы, по его императорского величества указу, пришли к тебе суд исполнить. Того ради молитвою и покаянием приготовься к твоему исходу, ибо время жизни твоей уже близко есть к концу своему.
Алексей (вскакивает с воплями и плачем, бежит к двери). Душегубство! Люди добрые! Народ! Убивают! (Борется у двери с Мещерским. Мещерский отталкивает царевича на середину камеры.)
Толстой. Не возымеешь ты успеха из крика того. Готовься к смерти, как подобает царскому сыну.
Алексей (падает на пол с плачем). Горе мне, бедному, горе мне, от царской крови рожденному! Не лучше ли мне родиться от последнейшего подданного.
Толстой. Утешься. Государь яко отец простил тебе все погрешения и будет молиться о душе твоей. Но яко государь-монарх он измен твоих и клятв нарушения простить не мог, боясь в некое злоключение отечество свое повергнуть через то. Того для, отвергши вопли и слезы, единых баб свойства, прими удел твой, яко же подобает мужу царской крови, и сотвори последнюю молитву об отпущении грехов своих.
Алексей (плачет и кричит). Нет, не отец он мне, не батюшка мой! Детоубийца! Детоубийца! Не отец он народа русского! Мучитель! Детоубийца! Всю Россию измордовал, замучил! Детоубийца!
Толстой. Видим, молиться ты не хочешь. Берите его, господа, под руки, ставьте на колени. (Румянцев и Мещерский хватают Алексея и после короткой борьбы ставят на колени.) Один кто из вас говорите за него молитву.