─ Что это за праздник? ─ спрашивает человек.
─ То, товарищ, не праздник, а партийные похороны, ─ отвечает мужик.
─ Кого же хоронят?
─ Петра Семеновича, бригадира, хоронят после убийства, ─ отвечает мужик.
─ Кто ж убил?
─ Мельник и убил, больше некому, ─ говорит мужик, ─ мельник и младший его сын Лешка, за старшего сыночка Митьку, которого Петро Семенович удавил… Да так убил, что лежали Петро Семенович не как мертвец, а как говядина или свинина на мясном прилавке в городе Димитрове в богатое время. Теперь мельника с сыном Лешкой к расстрелу судить будут, в Харьков повезли.
Слышит все это Мария, но кто тот, кто спрашивает, не признает. А Петра Семеновича вспоминает. И хоть жалеет его, но не плачет. И замечает, что все вокруг жалеют Петра Семеновича, но никто не плачет, а несут его молча в закрытом гробе. Мария мимо прошла, и вот уже хутор Луговой, забор санатория, цветник в снегу, против него хата родная. Ох как сердце забилось, как захотелось, чтобы открыла дверь мать Мария, обняла, поплакала, как Ксения, когда провожала, а рядом с ней брат Вася, который кинул свое воровство и вернулся домой раньше…
Но дверь открыла сестра Шура.
─ Ты откуда? ─ спрашивает.
─ Я в городе Воронеже была, ─ отвечает Мария, ─ у сестры Ксении.
─ А Вася где?
─ А Вася, ─ говорит Мария, ─ в городе Изюме потерялся.
И случилось то, чего Мария больше всего боялась, упрекнула ее сестра Шура.
─ Как же ты могла оставить Васю на чужбине? ─ говорит.
И молчит Мария, нечего ей ответить. Брат Коля тоже из хаты голос подал:
─ Кто там?
─ Это Мария вернулась, ─ говорит Шура, ─ а Вася в дороге отстал.
И Коля тоже упрекнул:
─ Как же ты за Васей недосмотрела? Что ж мы будем в письме отвечать матери нашей, которая спрашивает про тебя и про Васю?
Мария как услышала про письмо матери, сразу свою обиду забыла.
─ Где же мать наша? ─ спрашивает.
─ Мать наша, ─ отвечает Коля, ─ в городе Керчь… А ты почему у Ксении не осталась, что она, бедно живет, не прокормить ей тебя?
─ Нет, ─ отвечает Мария, ─ Ксения живет не бедно, даже вам денег прислала, я же вернулась, поскольку по родной хате скучаю. ─ И после этих слов достает она из трико пакет и отдает его Шуре.
Взяла Шура пакет, и начали они с Колей деньги считать. Шура говорит:
─ Ксения всегда устроится сытно и в богатстве, а тут пропадай… Она как в двадцать третьем году убежала в четырнадцать лет с фотографом проезжим, так и не была с тех пор дома… Она что ж, и теперь с фотографом живет?
─ Нет, ─ отвечает Мария, ─ она живет с Алексеем Александровичем, железнодорожным техником, а до этого работала в городе Льгове в доме отдыха… Мне мать о том рассказывала.
─ Мать ее всегда больше других баловала, ─ говорит Шура, ─ и отец, пока был жив, ее любил, я помню… А ты, раз пришла, садись, я тебе борща налью.
И налила Марии борща холодного, то ли горького, то ли соленого, думая, что Мария и за это будет благодарна, поскольку перед отъездом и такого борща не ели, а как начали ходить Шура и Коля на колхозное поле, хоть какое-то питание появилось, но, конечно, лишнего не было.
В том Мария убедилась очень скоро, поскольку начала она жить опять впроголодь, а просить не у кого, здесь тебе не Воронеж и не Изюм, здесь, на родине, еще хуже подают, чем в Курске. Красивы родные места летом, красивы и зимой, только осенью и весной, когда дожди, плохо, а зимой, как и летом, хорошо…
Перешла Мария заснеженную тамбу, на которой колеи от машин и телег, по тропинке к заказу пошла. Валенки и платок, которые Ксения ей подарила, греют, и ватник, который тетка Софья, посудомойка, в Льгове подарила, идти приятно, дышится легко. В заказе птица вспорхнет, снег с еловых ветвей посыпется, и так хорошо станет, так приятно. Только голодно и тоскливо одной. Раньше тоже ни мать, ни отец, пока жив был, ей не занимались, ни Шура, ни Коля, но с Васей они всегда вдвоем были, Васю она, можно сказать, вместо матери воспитала, а он ей, пока малый был, радость доставлял. И стала Мария сама себя в мыслях упрекать, что недосмотрела за Васей. Может, в Андреевке надо было не к молодому дяденьке приставать, а в Изюм пробираться, Васю искать…
В такой тоске вышла Мария из заказа, и видит она ─ над белым полем солнце малиновое горит. И стала она на колени, чему ее никто не учил, повернулась лицом к малиновому солнцу, протянула руку, как делала она, когда просила хлеба, и сказала: