─ Пусть, ─ говорит Руфина, ─ Устя ваша убирается, не буду я больше с ней водиться.
Тут старуха Чеснокова всполошилась, начала Руфину ругать:
─ Бесстыжая, да чего ж ты перед людьми отца своего позоришь.
И отец, Антихрист, тоже спрашивает, но без крику, тихо и дочери в глаза смотрит:
─ Что с тобой, Руфь? ─ поскольку знал он ее как девочку ласковую, мягкую, добрую. Словно подменили ему ребенка.
Но Руфь вместо ответа повернулась спиной и в соседнюю комнату вышла.
─ Ладно, ─ говорит Устя, ─ подумаешь, зануда… Я с ней тоже играть не буду больше. Пойдем, маманя…
В полной растерянности вышла от старухи Чесноковой Вера с дочерью… Чувствует, мало ей было старой беды, новую на дороге подобрала.
И у Антихриста в семье после незваной гостьи тоже многое переменилось. Надо заметить, любил Антихрист приемную дочь свою, как может любить детей своих только тот, кто обучен вековечной любви к Творцу своему Господу. Потому так любят у евреев детей, хоть и не осознают часто причины, поскольку любовь к Творцу у народа Авраама не столько религия, сколько прежде всего национальный инстинкт. С собственными же инстинктами у человека отношения не простые, часто основанные на непонимании, случается, и научно-философском, или на отрицании, конечно, бессильном. Потому среди многочисленных отрицателей Господа евреи выглядят особенно фальшиво, и среди талантливых атеистов евреев мало, а все больше остроумной, ветреной французской сатиры. Еврей-атеист, как правило, или бездарен, или непоследователен. Однако даже те из евреев, что отрицают Господа, в бытовом своем живут Господним, и великий национальный инстинкт любви, которой они обучены через Господа, проявляется в еврейских матерях и отцах, в их религиозной любви к детям своим. Что ж говорить о посланце Господнем, Антихристе, человеке к тому же одиноком? Он полюбил бы всякого ребенка, растратив до конца то немногое, что оставалось у него от любви к Господу. Однако дочь он любил несколько более, потратив даже толику от своей любви к Господу, ибо разумный отец всегда чуть-чуть более любит дочь, чем сына. Руфь-Пелагея, конечно, тоже любила такого отца, и дочерняя любовь ее после посещения незваной женщины нисколько не уменьшилась, хоть стала более нервной и задумчивой. И менялась теперь Руфь быстро в чувствах своих.
Как-то приходит Руфь из школы веселая, возбужденная.
─ Отец, ─ говорит она Антихристу, ─ хорошо на улице сегодня, снег такой.
И верно, большие хлопья падали в безветрии тяжело и мягко. Схватила Руфь глубокую тарелку и выскочила во двор снежинки ловить. Потом возвращается, поставила мокрую тарелку на стол и вдруг говорит:
─ Отец, где вы меня взяли?
За всю их совместную жизнь никогда Руфь такой вопрос не задавала, а тут задала. Ну, всякий родитель может услышать такой вопрос от своего ребенка, хоть не для всякого ребенка, особенно девочки в подобном возрасте, это остается вопросом.
─ Однажды, ─ отвечает Дан, Аспид, Антихрист, дочери своей, ─ был на улице сильный, сильный мороз, дул сильный ветер. И слышу я, кто-то плачет. Вышел на улицу ─ никого. А потом опять плачет. Посмотрел вверх ─ ты на дереве сидишь…
Улыбнулась Руфь, но как-то печально, села к отцу поближе, прижалась к нему и говорит шепотом:
─ Эта женщина, которая приходила, это была моя мама…
─ Да что ты, Руфь, ─ говорит Антихрист, ─ твоя мама в немецком эшелоне умерла… А это Устина мама.
─ Нет, ─ отвечает Руфь, ─ я пригляделась. У нее глаза как у меня и волосы… Но ты, отец, не бойся… Я только тебя люблю, а ее ненавижу…
─ Это тоже нехорошо, ─ говорит Антихрист, ─ за что же ты ее ненавидишь?
─ Она на тебя плохо смотрела, ─ говорит Руфь, ─ а раньше она добрая была… Помню, как она сбивала масло, стучала бутылкой с молоком в подушку…
С тех пор начал Антихрист тревожно посматривать на дочь и старался ее далеко от себя не отпускать. Да и она его старалась держаться… Отводил теперь Антихрист дочь в школу и забирал из школы, и всюду они ходили вместе к своей взаимной радости.
А у Веры с того дня радости вовсе не стало, даже самой малой. Раньше все ее помыслы и силы уходили на то, чтобы избежать в ночное время мужа, ибо днем она научилась его избегать. Нынче обратилась ее страсть разом и до конца на то, чтоб отдать себя еврею, с ним исторгнуть все залежавшиеся женские силы, ибо она знала, что еще крепка в женском, и даже после двух родов по-прежнему по-девичьи упруг ее живот, по-прежнему сладко в ней то, по чему сохнет и звереет от недоступности муж ее Андрей Копосов. Бил теперь Андрей Веру реже, надоело ему, видать, и чем больше он от жены отдалялся, тем больше привязывался к старшей дочери Тасе, привозил с ярмарки гостинцы и любил вечерами в углу своем у верстака, когда не работал, расплетать и заплетать ей косы. Менее буйной стала жизнь Копосовых, но не менее дикой и мучительной… Когда не работала Вера, то ходила сама не зная куда, ибо неподвижной быть ей стало трудно, и более всего боялась она телесного покоя, поскольку в покое начиналось главное терзание. Стелила она себе на полу у печи и маялась до трех, до четырех, пока не засыпала коротким предутренним сном.