Раз, в особенно тяжкую ночь ранней весной и перед новолунием, решила Вера пойти сама к старухе Чесноковой, однако не могла она без предлога. Утром, собирая Устю в школу, говорит Вера:
─ Доченька, ты сходи после уроков к Руфине, а я тебя оттуда приду забрать.
─ Еще чего, ─ говорит Устя, ─ я больше с Руфиной не вожусь. Сергеевна говорит, что они евреи и что у них денег много.
Сергеевна была скуластая коротконосая старуха, которая караулила по улице Державина возле дома номер семнадцать и оттуда предупреждала всякого своим внешним видом: «Мы руськие, а вы откель?»
─ Ты что Сергеевну слушаешь, ─ говорит сердито Вера, ─ она старая, Сергеевна. Ты лучше слушай, чему тебя в школе учат.
─ А в школе на Руфку тоже такое говорят, ─ отвечает Устя, ─ что у нее много денег и что отец у нее космополит.
Тут и Тася слово вставляет:
─ Тятя не велит туда ходить.
─ Ах вы такие-сякие, ─ разозлилась Вера, ─ всё тятя да тятя… Мать для вас ничего… Кто вас в войну воспитал, выкормил…
─ А тятя нас защищал, ─ говорит Тася, ─ у него три ранения и правительственные награды.
─ Хоть бы и десять ранений, ─ в злобе говорит Вера, ─ кто ж ему право дал так издеваться, и бить, и пьянствовать…
─ Он от тоски пьянствует, ─ говорит Тася, ─ поскольку любит тебя. Вообще, это не при Усте разговор… Иди, Устя, в школу… И нам с тобой, маманя, пора.
Тасю Вера тоже устроила на фабрику ученицей в швейный цех. Как ушла Устя в школу, Вера говорит Тасе:
─ Ты чего ж меня перед дитем позоришь? Тебя у меня отец отнял, так и Устю у меня отнять хотите. Теперь хорошая Устя, а раньше ─ чужая кровь… На Стороне прижила… От Павлова…
─ Я уже говорила, ─ отвечает Тася, ─ это тятя от тоски так. Любит он тебя, маманя.
─ Вот что, ─ еще более сердится Вера, ─ соплива ты еще об этом рассуждать, ты еще пока дочь мне и обязана слушать меня. Разве это по-людски ─ так к соседям относиться? Разве ты Сергеевна, старуха?… Тебя в школе чему учили?… Тебя дружбе наций учили… Разве ж соседи наши виноваты, что они евреи, разве по доброй воле, сами от себя они евреи?… Совесть иметь надо. Если вы с отцом Устю туда не пускаете, так сама пойдешь, навестишь… Попросишь у Чесноковой узор для вышивания… Хороший у Чесноковой узор на подушечках для дивана, как я заметила…
─ Хорошо, ─ говорит Тася, ─ ежели вы, маманя, так хотите, я зайду. А Устю туда посылать не надо. Устя еще дите.
После работы мать и дочь приходят к дому номер тридцать по улице Державина, где Чеснокова живет. Вера стучит в калитку, а Тася, дочь ее, стоит в сторонке. Так и далее Тася все время в сторонке держится и видом своим и действительным поведением. Вера, мать ее, от лихорадочной страсти, от мысли, что увидит того, к кому стремится и днем и ночью, шумная стала, суетливая. А Тася все в стороне, молчаливая. Увидела Вера квартиранта Чесноковой, еврея, чуть не помутнело у нее в голове, еле на ногах удержалась, пересилила себя и вместо того, чтобы у Чесноковой узор для вышивания подушечек попросить, говорит развязно, точно гулящая она, точно не сберегла себя в войну, когда молодой была, и не жила лишь вестями с фронта от мужа да дочерьми, иных радостей не признавая, говорит:
─ Здрастье вам… А мы пришли с дочерью патефон послушать, не прогоните? ─ и смеется без повода, как смеются гулящие.
─ Садитесь, ─ говорит Антихрист, ─ сейчас Руфь вам русские частушки из комода принесет.
Идет Руфь к комоду и приносит русские частушки, только бледная вдруг стала. И старуха Чеснокова, которая через щелку дверную из своей комнаты подсматривала, вздохнула тяжело.
─ Ох, худо будет, Господи, пронеси и спаси. ─ И перекрестилась не щепотью, которой только соль из солонки брать, а двумя перстами, по-людски.
Вера меж тем платочек батистовый из кармана достает, стул отряхивает и говорит Тасе, стоящей в стороне: