Много сделал он для изучения великого поэта Давида Гурамишвили, который еще юношей, бежав из лезгинского плена, попал в Москву, а потом поселился на Украине и до глубокой старости прожил в полтавской деревне Зубовке.
…В связи с юбилейной датой — мы отмечали двести пятьдесят лет со дня рождения Гурамишвили — в Киев прибыли делегации писателей из Грузии, Москвы, Ленинграда. Грузинскую делегацию возглавлял наш дорогой Георгий Николаевич Леонидзе, с головой, сверкающей серебром, и, как всегда, с юной свежестью впечатлений воспринимавший открытый перед ним мир.
Покуда мы мчались в Миргород (в Киеве к нам присоединились двадцать украинских писателей, и машины шли вереницей), за это время мы теряли Леонидзе раз шесть. То выяснялось, что он остался, чтобы расспросить в чайной какого-то повара о грузинских фамилиях, встречающихся на Полтавщине. То он кому-то сказал, что заедет в гоголевскую Диканьку и потом надеется, обогнав нас, побывать еще и в Сорочинцах. В Зубовке он ушел за несколько километров, чтобы своими глазами увидеть то, что открывалось взору Гурамишвили. В Полтаве… Но нет никакой возможности рассказать здесь обо всем, что успел увидеть, услышать, узнать, обследовать этот представительный и легкий в движениях, маститый и в то же время молодой человек, неугомонный, неутомимый, неутолимый в своей любознательности.
Прошло месяца два. И мы прочли в газете небольшую поэму Леонидзе, написанную в форме путевого дневника, в которой он соединил итоги долголетних изучений Гурамишвили и благородные впечатления тех дней:
Мы в Миргороде… Давнее желанье Исполнилось. Еще детьми, за партой, Стремились мы мечтой сюда — в те годы, Когда впервые и сердце зазвучала Могучей скорбью песнь «Давитиани» И Гоголь нас пленил своей улыбкой… Какое утро! Свежий ветерок Играет легкой облачной куделью; Высокие осины шелестят Серебряной листвой. Хорол струится. И слышу я, как Кацвия-пастух Наигрывает в роще на свирели.Удивительно! Серебряная листва осин, трепетные тополя, летящие гуськом, подобно журавлиной стае, «плакальщицы ивы» над Хоролом, чернота влажных пашен, червонное золото увядающей калины, разгул богатой украинской осени — этот простор, не замкнутый волнистой линией гор, органически входит в грузинскую поэтическую речь, и эти новые краски светятся и сверкают по-леонидзевски.
А он вспоминает, он говорит с читателем, обращается к Гурамишвили:
Вот это поле ты пахал когда-то… Был человек добра — так пая сказали — И потрудился, видим мы, немало… Выращивал ячмень, и лен, и просо, А если не бродил в твоих кувшинах Тот буйный, сладкий сок лозы — ну что ж! Он хлынул током огненных стихов!И объясняет ему, — тот, умирая, этого не знал, — что он, Гурамишвили,
Восстал из пепла с громкой песней, Возвысился, и горы пересек, И встал, как брат, бок о бок с Руставели.Так Леонидзе беседует и с Хоролом, и с нивой, и с украинской землей, и с людьми Украины:
Спасибо, братья, вам! Вы дали кров Несчастному скитальцу, приютили Изгнанника, бежавшего из плена, Измученного злой судьбой страдальца, С босыми, изъязвленными ногами, Всем нам родного, Нашу плоть и кровь!И он сказал за всех нас то, что испытали мы, приехавшие на этот праздник из разных республик, когда, растроганные и взволнованные, стояли на трибуне возле ограды кладбища в Миргороде, перед лицом всего города, который пришел сюда, чтобы почтить память великого грузинского поэта, умершего более полутораста лет назад, но ставшего символом нашего слияния, нашего единства и нашей удивительной дружбы. И заключают это стихотворение возвышенные слова, с которыми обращается грузинский поэт к нашим друзьям — поэтам украинским:
Переплетем же струны наших лир, Сольем сердца, как братья, воедино… Сегодня слышим отклик из былого Мы, зодчие невиданной любви!1959
СВЕРКАЮЩЕЕ СЛОВО КАТАЕВА
Если даже не знать, кто и когда писал книгу «Трава забвенья», читатель опытный непременно почувствует глаз и руку Валентина Катаева и угадает стиль катаевской прозы 60-х годов. Да, Катаев удивительно точно умеет почувствовать время. А в искусстве это особо важное свойство любого таланта.