— Лежи.
— Командира мне! — закричал Кулешов, еще не соображая, где больно, куда ранен, почему мокрый лоб.
Тогда девушка быстро присела возле него на корточки, зажгла фонарик:
— Что тебе?
— Ты откуда?
— Живешь? — вместо ответа удивилась она. — Герой, вытянул все-таки. Я думала, крышка.
— Отвечай, откуда ты, кто?!
— Я — Нюша.
— Ты что, с ума сошла? — почти вскрикнул Кулешов.
— Зачем? — Она вытерла ему потный лоб. — Потерпи, дружок. Сейчас тебя увезут.
— У меня жена — Нюша, — тихо промолвил Кулешов и улыбнулся.
— Я другая.
— Кто меня вынес?
— Я, — ответила Нюша. — Ползла вспышки засекать. Слышу: стонешь, еле-еле, как во сне. Близко к немцам лежал.
— Ты снайпериха? — догадался Кулешов. — Из третьей роты?
— Снайпериха, — благодушно подтвердила Нюша. — Из третьей.
— Он молчал, — сказал Кулешов.
— Кто?
— Тот пулемет.
Нюша подалась вперед, взяла Кулешова за руку, нетерпеливо спросила:
— Где он?
— Возьми у меня в кармане книжечку, вырви листок, пиши.
Она осторожно достала блокнот, который с наступлением темноты Кулешов все-таки успел переложить к себе.
— Откуда меня тянула, помнишь?
— Помню хорошо.
— Пиши: «Товарищ лейтенант, от того места, что вам покажут, шагов семьдесят выше и чуть наискосок вправо скалистый выступ. Там есть окоп. Два пулеметчика и тот пулемет».
Он замолчал.
— Еще что?
— Все, — шепнул Кулешов.
— А подписать как?
Он полежал секунду с закрытыми глазами, отдыхая и думая, вспомнит ли командир, если подписаться своим именем. И попросил девушку:
— Подпиши: «Ваш Коля».
Она погасила карманный фонарик, спрятала записку.
— Не спутаешь места?
— Нет. — Нюша снова потрогала своим платком его лоб. — Найду. Там убитый лежит. Друг.
Голос ее дрогнул.
— Верно. Тогда найдешь…
Но в санитарной машине Кулешов заволновался, что Нюша либо спутает, либо не найдет лейтенанта… А вдруг она приняла все за бред? Ему казалось, что на катер его переносила та же девушка, санитарка. Очень похожая. Да ведь он и не разглядел как следует Нюшу!
Волны качали катер с боку на бок. «Лучше бы самолетом, — думал Кулешов, — не дотяну…» А мать говорила: «Не реви! Дурачок, детеныш мой, я тебе песенку спою. Се-ня, Сенечка, семячко мое, зернышко…» Он не унимался, а она хохотала, прижимая его к себе. «Услышишь, я для одного тебя буду петь… Ну?» И пела, не голосом, а сердцем, без слов… И он все понимал. А отец тер в бане спину докрасна и — какой там докрасна, куда больше! Обдавал круглые голыши в парилке полной шайкой с водой, невесомой в его руках, и осторожненько похлестывал его пахучим березовым веничком, приговаривая: «Терпи, Семенище! Не бог, а дед твой, в честь которого тебя и назвали Сеней, учил терпеть. В парилке!»
А умирал он Колей. Ну, что ж… Раз был такой удивительный парень, что сделаешь… Что-то похожее на сознание то угасало в нем, то пробуждалось…
— Трудная вещь война, — сказал он, ни к кому не обращаясь.
…Госпиталь стоял в станице, и когда Кулешова впервые вынесли на улицу, он увидел, что деревья цветут, ярко залитые солнцем. Мохнатые ветки свисали над его постелью. Еще чьи-то кровати стояли прямо в саду. Много. Так он лежал час и два, а потом попросил принести ему блокнот из гимнастерки и стал читать записи…
«Говорят, у всех солдат одна судьба, — прочел он на листке. — Это неправда! Но всех нас объединяет равное право умереть или победить».
«А судьба у каждого совсем другая», — подумал Кулешов.
Потом стал читать дальше:
«Наш лейтенант любит снайпера Нюшу, она это чувствует и понимает и даже мне призналась и спросила, как быть. Он, чудак, молчит. Для него война — только война. А ведь воюют люди. Значит, это — тоже жизнь. Взял бы и женился на ней».
«Нюша прибегала — лейтенант сказал, что при первом случае, как только отведут нас с переднего края хоть на день, достанет шампанского и сыграет свадьбу. Опять спросила: что делать? Я сказал: быть самой счастливой и угостить всех друзей шампанским».
«Смешно, — ответила она. — Я еще никогда не пила вина. Только водку — от холода».
— А я — ну, не дурак? — вслух спросил себя Кулешов. — Все бутылки о кухонное колесо! Верно говорил тот поварок. Пень, пень!
И вдруг наткнулся на запись о себе:
«Агроном Семен Кулешов шепчет пчеле: «Лети, мамочка, лети, лети».
Он прочитал эти слова еще раз и удивился: когда это он их шептал? И, крепко закрыв ладонью глаза, полежал неподвижно и молча.
Наутро пришло письмо из роты. Сопка шестнадцатая осталась позади. Тех двух рослых пулеметчиков убила Нюша. «Может, никогда не доведется встретиться, — писал лейтенант, — так прими спасибо от товарищей».
«И что это такое, — думал Кулешов, — встречаются солдаты и расходятся…»
Сквозь цветущие ветви нежно синело высокое небо. В соседнем саду тонкий голос выводил частушки про Самару. Кулешов не сразу понял, кто это поет.
«А выжил!» — обрадованно подумал он то ли о нем, то ли о себе.
«Ой, Самара…» — доносилось оттуда. И кто-то играл на балалайке.
Первый день весны
Они ехали в город на бензовозе.
Около дороги удивительными фонтанами вырывались из скал цветущие деревья. Весна вспыхивала на голом камне гор неожиданно и ярко.
Может быть, это был первый день весны?
Они сидели рядышком на грязном и вонючем железе цистерны, крепко ухватившись за скользкие металлические поручни, проходившие под их согнутыми ногами. Ноги изо всех сил упирались в низкие бортики. Кое-как можно было держаться.
Костя все время поглядывал на друга, прислонившего свою голову к его плечу. Женька полудремал и не видел весны. Сонный глаз его измученно приоткрывался наполовину, когда Костя начинал толкать друга локтем в бок, боясь, как бы он не свалился с цистерны на повороте.
А поворотов было много. Дорога, обманывая горы, выкручивалась так и сяк и все же потихоньку пробивалась вперед. Иногда она бессильно падала в жуткую пустоту неба, и тогда бензовоз кряхтел и ныл, испуганно сдерживая свой бег. Он спускался на ощупь, как во тьме, рывками, и голова Женьки отчаянно подпрыгивала, немытые и нестриженые волосы лезли ему в глаза, и он дул на них коротко и яростно, не открывая глаз.
Потом машина брала новый подъем.
Море, холодно и остро синевшее с одного края, у подножия гор, оседало, скрывалось на время за вершинами и, далекое, вдруг взблескивало на новом перевале.
Город, куда они ехали, был еще, наверно, в чужих руках. Ночью туда пошли танки. Странно, они не оставили никаких следов, но они прогрохотали по этой самой дороге, и полную цистерну горючего теперь везли им.
В кабине, рядом с шофером, спал молоденький пулеметчик. Обняв ручной пулемет, он весь съежился, точно замерз, хотя был первый день весны, и южное солнце с утра грело вовсю, и шофер ехал в одной гимнастерке, кинув под себя шинель. Он пел. Слова до Кости долетали неразборчиво, когда на вероломном повороте дороги шофер сбрасывал скорость и бензовоз минуты три катился в странной тишине. Шофер выставлял голову из окошка навстречу ветру.
Он пел и полоскал в весеннем ветре лицо, чтобы не уснуть. Наступали вторую неделю. За все это время Костя ни разу не прилег больше чем на час, да и то засыпал некрепко. Он завидовал сейчас пулеметчику и даже Женьке. За Женьку он еще боялся… Чушь какая, погибнуть на войне, свалившись с бензовоза.
Но тут Женька сам проснулся и сразу спросил:
— А как ты думаешь, его не взорвали?
— Не знаю.
— А что, если сожгли?
— Сволочи. Могли и сжечь.
— И я буду снимать такие развалины? Страшно, если так…
— Подожди пугаться… Посмотрим.
Женька поправил фотоаппарат на шее. Кожаный футляр запылился, а тонкий ремешок врезался в Женькину шею, тоже покрытую пылью.