— А дед?
— Война длилась еще три года, Костик.
— Но ты-то нуждалась в помощи, ведь совсем одна! И он мог уехать… Пошел добровольцем!
— Тем более, — коротко ответила бабушка.
А смотрела все так же далеко: что там видели ее глаза?
— Почему он остался? Не понимаю! — вскрикнул Костя.
— А я понимаю, почему ты не понимаешь.
— Ну?
— Ты трусишь. Задним числом. За деда.
Он не ждал этого и обиженно ушел. И вытянулся на диване. За что она назвала его трусом? Есть ли для мужчины слово обиднее? В конце концов, требовалось позаботиться о ней, будущей матери, не заставлять мыкаться в Саратове или — еще хуже — каком-то Сольвычегодске! Где родилась мама. В этом тыловом городе, среди больных стариков и голодных старух, было, может, страшнее, чем на войне.
Нет, не было…
Ничего нет страшней войны. Человек вполне законно мог уйти с войны, а не ушел. Пойми попробуй! «А может, ты и правда трус, Костя?» — спросил он себя.
Соглашаться не хотелось. Виновато мягкое сердце, никто из родных этого не понимает. Ну и черт с ними! Он схватил из стопы книг верхнюю, чтобы отвлечься и успокоиться, и не успел открыть, как из-под обложки выпорхнула десятка и закраснела на мятой подушке. Надо уезжать отсюда, от беляшей, от этих десяток, которые засовывали в его книги бабушка или мама, он толком и не знал, кто, но кто же, кроме них? Сунуть в карман электрическую бритву, подаренную отцом в день его рождения, она, помнится, была пущена за столом по всем рукам, отец, несмотря на образование, все делал с речами, с тошнотворной парадностью, не мог иначе, — и пока! Уехать! А куда?
Когда прошлым летом он отдыхал в Пицунде — очередной жест отца, купил для сына путевку на заводе, и об этом до сих пор вспоминалось при людях, — их возили на экскурсию в Новый Афон, там бродили в глубине холодных и таинственных горных пещер, к которым подвез крошечный подземный поезд, похожий на поезд игрушечного метро, а потом поднимались к бывшему монастырю, чтобы повосторгаться плоскими и примитивными фресками. Кто ему без скидок понравился там, так это гидесса. Молодая, в черных локонах, длинная, была она сногсшибательной внешности, да еще с таким внутренним богатством, как юмор.
Без смущения, которое бы сразу же все сделало неприличным, рассказала она, как монастырский настоятель пригласил Александра III, в оные времена пожаловавшего в Новый Афон, на колокольню, чтобы обозреть с высоты окрестности. С одной стороны — море и тропические пальмы, а с другой — снежные вершины, далекие, но кажущиеся соседними… И увидели настоятель и царь, как в виноградниках разноцветной вспышкой скачет тоненькая девушка, а за ней, как носорог, гонится монах, ряса парусит на боках.
— Это что же такое? — осерчав, вопрошает царь. — Ваш?
— Нет, — отвечает настоятель. — Мой бы давно догнал.
И подумалось тогда, как весело было бы поработать гидом в Новом Афоне, даже порасспрашивал потихоньку, что для этого нужно. Язык у него подвешен не хуже, чем у той гидессы, при случае можно и блеснуть. Правда, зарплата там не ахти, но вдоль медленной дороги в гору, к монастырю, сидят на травке молодцеватые парни, предлагают прохожим мандарины в зеленоватой кожуре, фейхоа, весьма полезный фрукт, такой йодистый, что в ноздри от него шибает натуральным йодом, кисти черного винограда «изабелла», который тоже чем-то полезен, хотя как раз наоборот, как выражается его знакомая Галка, пахнет клопами. А угадав покупателя, а чаще — покупательницу при деньгах, парни молча выдергивают из-под своих подстилок белые барашковые шкурки с вислыми кольцами завитков, чем-то по-особому расчесанных так, что мех вскипал снежной пеной и казался клочком с далеких вершин. Пряча эти шкурки в глубину курортных сумок, счастливые модницы воображали, как дома будут щеголять в лучезарных бараньих шапках.
Можно заиметь контакт с этими парнями, умело избегающими встреч с милицией, подвозить им покупательниц в укромные места, заранее предупреждая, чтобы прихватывали с собой лишние десятки, которые могли оказаться вовсе не лишними, и всем будет хорошо. А пока было плохо, не лежалось, не читалось… Он опять подтянул ноги, поднялся и в дверях кухни спросил:
— Ба! Ты правда считаешь меня трусом?
— Когда-то ты мечтал стать вулканологом. Почему же не попробовал?
В самом деле, была у него такая мечта. Не делился ею ни с кем, мечта была серьезная, проговорился однажды в ссоре с матерью при бабке, и вот — на тебе — запомнила. В ту пору он придумал себе романтическую легенду, как один забирается на огнедышащую сопку Камчатки и гибнет, но друзья из поисковой группы находят его кинокамеру и коробку с лентами, отснятыми в дерзком пути, и видят на экране все, что он видел в натуре. И вот уже его фильм смотрят и говорят о нем… Вместо этого одна бабушка поинтересовалась, почему он даже не попробовал стать вулканологом. Словом, намекнула, что он и правда трус. Вот и все, что осталось от мечты. Ладно…
— Когда будет холодец? — спросил он.
— Завтра.
— Подоплека?
— День моего рождения.
— Ах! Который был восемьдесят шесть лет назад? — прибавил он, чтобы хоть чем-то досадить ей за труса, как будто она была виновата.
— Шестьдесят восемь.
— Прости, ба.
И ему неподдельно, до боли, стало жаль бабу Машу. Как ни крути, возраст. А она все бегает с утра до ночи, не то что не приляжет, а и не присядет ни на минуту. Мало ей домашних забот, иногда по утрам испаряется из дома, как на работу. И правда, неожиданно вваливается в свое бывшее учреждение, обвешанная сумками с яблоками, карамелью и прочим, на что налетела по пути. Хоть и была она толстой до смешного, а ходила, как летала, бегучей и громкой походкой: тук-тук-тук… И от этой торопливой походки до улыбки все выдавало в ней общительность, а если по-честному, давно было от одиночества, которого люди боятся, как греха, и стараются его скрыть. В учреждении, где она раньше работала, сейчас больше половины новых сотрудников, которые скорей всего и не ведали о ней, а бабка радостно рассказывала:
— Я еще в коридоре, а они уже узнали меня! По каблукам: тук-тук-тук…
Вот так и добегалась в прошлом году до инфаркта…
Где-то он вычитал, что в Африке есть племя, которое в дни рождения своих собратьев окружает их и во весь голос безутешно ревет, да, да, все племя во главе с вождем. Еще бы! Человек на год приблизился к смерти! Есть о чем поплакать. Даже и без письменности люди, а соображают, что к чему. У них же в семье — ритуал: все даты отмечают торжественно, с подарками.
Так что же он-то ей подарит, бабе Маше? А вот что! Пусть бабушка оценит его. Никогда и никто не дарил ей цветов, а он поднесет букет. Придется выкроить из десятки, обнаруженной сегодня в книге, может, для того десятка и сунута? Цветы, как лишние слова, конечно, но баба Маша любит их. Еще любит разговор о женской красоте, хотя саму, как говорится, бог пронес мимо… Значит, цветы, принципиальная хвала красоте и… поцеловать руку с грубой, морщинистой кожей. Вот так!
Костя подошел к зеркалу в прихожей, чтобы побеседовать с собой о том, все ли верно придумано. Из зеркала на него глянул худощавый молодой человек с боксерским ежиком волос… Чуть бы заметней рост и попригожей лицо, можно проще бы решить свою проблему: девушка из обеспеченной семьи, а дальше — крылатая жизнь… Это, конечно, шутка.
Сдвинув куцые брови над тоскливыми глазами, Костя подумал, что тощую шею обмотает шарфиком. Он умел надевать и носить пестрые шарфики, за что сверстники называли его «дипломатом». Как-то он прикинул, не потянет ли дипломатическое образование, но признался себе, что для этого одних шарфиков мало. Помнится, в детстве к нему домой являлся какой-то Джордж, после чего ребенок перед гостями читал стишки по-английски, но для серьезных занятий языком у родителей не хватило ни ума, ни кнута. Так и остались до сих пор: «о'кэй», «ай лав ю» да популярное «гуд бай!»
Назавтра вылез из дома за цветами.
Корзинку пунцовых розочек в цветочном магазине купить не смог — десятки оказалось мало. На рынок опоздал, потому что хотел принести цветы свежими, пошел попозже. И вдруг озарило: на столиках кафе-мороженого в центре их города круглый год приторно цвели и пахли какие-то цветочки в горшках, можно бы позаимствовать.