— Откуда?
— От верблюда. Айда!
Шурка показал мне, где стоять, протолкался к стойке, заваленной яблоками, и привалился к ней грудью. Хоть он был и выше меня, но еще не очень-то вырос. Его рябые глаза забегали по яблокам, будто выбирая, какое купить, а рука подкралась к стойке. Я и вздохнуть не успел, а он, воспользовавшись тем, что торговца отвлекли покупатели, столкнул на землю, одно за другим, два яблока и откатил их босой ногой в мою сторону. Я их тут же подобрал и сунул за пазуху, карманов у нас, южных мальчишек, не было, мы носились в трусах и легких рубашках, а то и без них.
Яблоки мы вымыли у базарной колонки и съели. Показалось, что я никогда не пробовал таких вкусных яблок, обливших соком весь подбородок. Я повеселел.
— Еще? — спросил Шурка.
— Ага.
Теперь моя очередь была идти к стойке. Никогда не забуду минуты жуткого и таинственного напряжения перед радостью, наступившей, когда я столкнул на землю два яблока. Я дрыгнул ногой, чтобы откатить их Шурке, и одно откатил, а второе так поддел носком, что оно проскочило под стойкой и ударило продавца. Он нагнулся, а мы побежали.
— Эй! — крикнул торговец, я оглянулся и сейчас же получил в нос гирькой, которую торговец швырнул в меня.
Из глаз буквально посыпались искры. Мы побежали снова, а когда отдышались, уже далеко от базара, Шурка посмотрел на меня и ободрил:
— До свадьбы заживет. Хых!
Я покосился, увидел фиолетовую дулю на своем носу и испугался. Отчего она так раздулась? Дома начнут расспрашивать, откуда такая дуля, кто, за что, почему и прочее. Не скроешь и не скроешься. Я положил на дулю палец и нажал изо всех сил. Может быть, хоть на каплю уменьшится, малость вдавится в нос. Не тут-то было. Дуля еще больше выросла в ответ, а заболело так, что кричать захотелось, и голова закружилась. Я привалился спиной к забору, а то и не устоять бы, сознание отлетало, и оттуда послышался мамин голос: «Пострадай, узнаешь, как воровать!»
И еще какой-то странный голос долетал, но чей?
— Не трожь руками, дурында! Хочешь, чтоб было больней и больше? Уж я-то знаю, что говорю!
Да это ж Шурка! Он пытался поделиться опытом, а у кого еще в нашем переулке был такой опыт по дулям и обращению с ними?
А за ним — совсем уж сказочный голос, полный готовности помочь и спасти:
— Эй, малыш! Верблюжонок! Зачем здесь стоим? Что такое? О-хо-хо! Здравствуйте, садитесь! Ишачок — вот, бабай — вот, рука — вот, домой поехали! Мама будет — вот. Харрашо — вот. Во-от харрашо-о!
Возвращаясь с базара, бабай увидел меня, узнал, усадил на ишачка, который тоже был моим знакомым. А скоро я уже был в руках главного моего врача тех лет, мамы. Ах, бабай! Как вспомню ту минуту, пыльную улицу, на которой казался себе совсем одиноким и никому не нужным, потому что Шурке не верил до конца, как увижу присогнутую фигуру, будто это невесомая серебристая бородка склонила ее, больше нечему, так весь мир снова населяется для меня друзьями и кажется, что в том образе по улицам разъезжает на ишачке само добро.
Где-то на полдороге я опять осторожненько коснулся дули рукой и попросил:
— Бабай! Поехали к вам, а?
Я боялся огорчать маму и папу, еще больше боялся нести ответ за свои грехи, я просто боялся…
А бабай однажды возил меня к себе в гости, на два-три дня, на срок, который казался мне если и не долгим даже по детским масштабам, то и не маленьким. Мама отпускала — доверчиво и душевно. Бабай жил в той части города, которая считалась невообразимо далекой, находилась не в других местах, а в других веках и называлась старой. Тогда и наш и все соседние города делились надвое — старый и новый. В старом были домики-кибитки с земляными заборами вокруг садов и огородов, в новом дома — крупнее, фундаменты — выше, окна — шире, готовые пустить в дом сколько хочешь света и воздуха.
Надвое делилась и сама жизнь — старая и новая, ее обычаи, привычки, застолье, где ели вилками, а где еще по народной традиции и руками, но я, например, запомнил старый город, потому что в первый раз увидел там, в саду у бабая, как растет инжир, первую его ягоду сорвал своими руками с наклоненной бабаем ветки из-под лапчатого листа… Там же, у дворовой веранды, росли кусты необыкновенных по виду и аромату роз, и я впервые узнал и увидел, сколько заботы требует каждый куст, чтобы бутоны на нем стали цветами…
Через несколько лет вместо роз бабая разбросал свои цветники городской парк культуры и отдыха. И может быть, на эту лужайку, размахнувшуюся, конечно, шире, сел орел с деревянными крыльями, оперенными блестящими щепочками. Широко распростер он свои гигантские крылья над головами любителей почаевничать, а мы, мальчишки, бегали просто поглазеть на самого орла… Но в те дни, когда я ехал с дулей домой, орел еще парил в небесах, и я опять попросил бабая:
— Поехали к вам, а?
— А мама? — растерянно спросил он.
— Скажете, что встретили меня на улице и увезли к себе в гости!
— Нет, не скажете.
— Поехали!
— Не поехали. Мама лучше всех!
И я понял, что придется отвечать за все, и это был мой еще один урок, который, честное слово, нельзя отнести к плохим.
Три дня мама меняла мне холодные примочки, три дня я держал на шишке серебряную ложку, но шишка была упрямой. И сейчас на носу можно найти горбинку, если потрогать.
Мама приносила воду из колодца и спрашивала:
— Шурка-паразит?
Я не отвечал. Меня выручил отец:
— Ну чего ты пристаешь к человеку? Подрался с ребятами. Ух и гуля!
Шурка принес мне книгу, когда никого не было дома, кроме меня, но читать я ее не мог — гуля мешала. Не помню, как она называлась, только помню, что это была книга про индейцев и про волков. Два раза Шурка, заикаясь, прочел мне место, где рассказывалось, как голодный волк догнал безоружного индейца, а индеец не растерялся, сунул ему в пасть крепко сжатый кулак, протолкнул в самое горло, и волк задохнулся.
— Попробуем? — спросил Шурка.
— Там был волк. А у нас?
— Кислый квас, — сказал Шурка. — Есть же собаки.
Собак в городе было много. Безнадзорные бегали по улицам, каждый день их ловили сетками на длинных палках и увозили в собачьих ящиках. Дворовые, гордо потряхивая номерами на ошейниках, позвякивали цепями.
— Попробуем на твоем Рыжике?
Я засмеялся, замахал руками. Наш Рыжик, хоть и таскался на цепи от забора к столу, был самой ласковой собакой на всем свете, как мне казалось.
— Мы его раздразним, — предложил Шурка.
— Чем?
— Гвоздем на палке.
— Ты дурак? — спросил я.
— Просто так, — ответил Шурка.
— Хочешь, чтобы он задохнулся?
— Зачем? Ты смотри, как написано. Этот же в горло протолкнул. А мы не будем так далеко сувать!
Едва я встал с цветущим синяком на носу после гули, как Шурка принес палку с гвоздем. Мать опять была на базаре. Он всегда норовил прийти в эти минуты.
— Я буду командовать, — сказал Шурка и подступил к Рыжику.
Мы его никогда не били, и Рыжик тотчас убрался от палки в конуру. Но Шурка стал тормошить и колоть его там. И тут я узнал характер Рыжика. Он выскочил из конуры с рыком и лаем, рыжая шерсть на его загривке вздыбилась, мокрые клыки оголились.
— Суй! — крикнул Шурка.
Жалея Рыжика, я сунул свой кулак совсем неглубоко. И сейчас на моей правой руке, меж костяшками пальцев, можно найти белые рубцы от зубов Рыжика, самого ласкового пса на свете. Шурка бросил палку и тут же убежал. Рыжик, укусив меня, пугливо отступил в конуру и целый день не показывался оттуда, даже есть. Только повизгивал виновато. Миску с водой ему просовывал отец сквозь дырку, а Рыжик ворчал. Мать залила мне руку йодом, от которого глаза полезла на лоб.
И уж ничем я не мог выгородить Шурку…
И вот мама сама привела его. С голубем. А через десять минут мы были на его голубятне.
Нет, это не голубятня, а целый дом в углу двора! Из сухих досок, с окнами на юг. Перед окнами был большой вольер, огороженный тонкой железной сеткой и полный воркованья. Голуби, белоснежные, и белые с розоватым пухом, и с металлическим отливом, и с коричневыми веерами в крыльях и хвостах, бродили по вольеру.