Сашка Таранец сказал, что ему лучше уйти с сейнера, чтобы не смущать нового бригадира, не лезть с советами. В море как на войне: единоначалие.
— А кто тебя возьмет? — спросил Горбов.
— Скажу тому спасибо, — потупясь, обронил Сашка. Но все промолчали.
Утром шел Горбов к берегу, провожать баркасы, и увидел, как Тоня обнимала Сашку под деревом у рыбного цеха. Хотел пройти мимо, но вдруг повеселел, гикнул:
— Вы чего обнимаетесь? Уже не надо! Кино уехало!
Сашка кутал Тоню краем своей куртки. Похоже, они оба не ночевали дома. Она так и была в платьишке, а он в робе. Похоже, глаз не смыкали. Сейчас следили, как уходят баркасы от причала, отсюда им было видно.
Вот уж и последний, самый последний баркас. И кто-то машет шапкой…
— Э-ге-ей!
Обернулся Илья Захарыч:
— Сашка! Дядя Миша Бурый… Тебя… Беги!
— Бегу! — сказал Сашка, погрел ладонь о Тонину руку или ее погрел своей ладонью и побежал, а она осталась смотреть, как он заметался между бочек, между брезентовых ванн с рассолом, вырвался на причал, скачками, вдоль узкоколейки для разгрузочных тележек, под лентой транспортера пробежал и, не останавливаясь, боком прыгнул в баркас, на чьи-то руки и ноги.
И баркас сразу отвалил.
А Тоня пошла не к поселку, а на обрыв, к Медведю, откуда еще долго видно корабли. Она шла одна над морем, обняв себя за бока, пряча под мышками ладони, потому что ветер дул все сноровистей, а она шла и пела для себя:
Вот какие живучие песни! Парусов-то в море давно не видно, а песни про паруса поют.
1965
Улица тринадцати тополей
Есть в Ташкенте улица с похожим названием. Вернее сказать, была. Апрельской ночью 1966 года, после первых же подземных толчков, старые дома ее развалились. Самосвалы увезли их обломки, землю взрыхлили, засеяли травой. Длинные пустыри зазеленели в самом центре города. А еще недавно…
Но об этом и пойдет рассказ. Я изменил название улицы и все имена, чтобы никого не смущать оглаской этой истории, по существу очень личной.
Самолет был еще над облаками, и маленькая тень его бежала по ним, как по неоглядной тундре. Но внизу брала свое весна, готовая удивить зеленой травой и цветами пассажиров, вчера еще ходивших по снегу.
Летел среди них и Кеша. Привалясь плечом к откинутой спинке мягкого кресла и прижавшись к ней щекой, как к подушке, он спал. Резвая струйка воздуха из дульца принудительной вентиляции шевелила его чуб, и прядка светлых волос щекотала лоб. Не открывая глаз, Кеша, как назойливую муху, прихлопнул ее ладонью.
А в салоне с дежурной приветливостью уже звучал голос стюардессы:
— Граждане пассажиры! Через несколько минут наш самолет приземлится в столице солнечного Узбекистана…
Мужчины прекратили беседы, перестали читать, положив газеты и журналы на колени, повернули лица и внимали глазами. Один надел очки, другой жалким жестом огладил лысую голову.
Женский голос сказал:
— Ваня! Помоги мне застегнуть ремень. Черт-те что!
Стюардесса была так юна, так по-весеннему голубоглаза и так длиннонога, что ревнивые жены вправе были предъявить свой счет Аэрофлоту за это беспокойное, хоть и мимолетное, виденье.
Она любезно рассказала про транспорт, связывающий аэродром с городом, за что благодарные мужчины закланялись ей болванчиками, как будто это она сама позаботилась об автобусах и такси.
— Температура воздуха в Ташкенте — двадцать градусов, — щедро добавила она напоследок.
— Неужели? — вскрикнул толстяк, только бы перекинуться с ней словом.
Склонив набок голову, она ласково потребовала от него:
— Застегните привязной ремень.
Толстый дядя безропотно завозился, продолжая улыбаться и оплывать от счастья. Что ни говорите, красота — власть. Быть может, потому и берут в небо миловидных стюардесс, что авиации нужен порядок.
— Молодой человек! — громко сказала стюардесса спящему Кеше, как в звонок ударила над его ухом, и зашагала в другой салон, а он повыше подтянул ноги в сапогах.
Тогда соседка-узбечка по-матерински тронула его плечо:
— Ташкент!
Он заморгал глазами, наконец проморгался и недоверчиво спросил:
— Ну да?
Какая-то таинственная сила тут же повернула его в сторону уходящей стюардессы, перегнула через подлокотник кресла, а соседка спросила:
— Первый раз в наш город?
Кеша разогнулся и тряхнул головой:
— Первый.
— Командировка?
Уж очень у него был непрогулочный вид: тужурка как рабочая спецодежда и эти сапоги.
— Тетя дом оставила.
— Как?
— Сама померла, а мне оставила дом. А зачем мне дом? — спросил он растерянно и даже с досадой.
— Вах! — сказала соседка, подавая Кеше конец его ремня. — Женитесь — жить будете.
Кеша хохотнул, застегивая привязной ремень на животе:
— У меня же своя прописка!
— Далеко?
— Отсюда не видно. Наяринский лесхоз.
Это было за быстрой и дикой Шилкой, рекою, по которой, сшибаясь, плывут сосновые стволы, подныривают под обвислые паромные тросы, летят мимо островов с черемухой, белой среди лета, потому что, когда везде середина лета, на Шилке только распускается черемуха…
— Не слыхали про такое место — Наяринск?
— Нет.
— Вот и услыхали.
А сам все поворачивал голову, следил, не идет ли стюардесса.
Она возвращалась, шагала мимо, и он не верил, что такие бывают. И спал-то для того, чтобы не смотреть на нее. Кого он видел в лесу? А тут вдруг… В последний миг Кеша рванулся за ней, да ремень удержал его. Девушка оглянулась и подождала:
— Спрашивайте…
— Вы не замужем? — без улыбки выпалил Кеша.
Она не обиделась, но покачала головой укоряюще.
— Я отвечаю только на вопросы, связанные с полетом.
— Напрасно, — пошутила узбечка. — Он домовладелец.
Самолет ударился колесами о незнакомую землю, а в ушах застряло это звучное слово «домовладелец», и Кеша впервые почувствовал, что относилось оно к нему, придавая какое-то новое значение его фигуре. А что это за дом? Он и представить себе не мог. Где-то в этом незнакомом городе…
Над оградой из железных прутьев клубилась зелень, а выше краснела крупная строка: «Ташкент». Был теплый вечер, невероятный для апреля, и встречающие стояли с букетами сирени.
Домовладелец шагал, положив пальто на плечо, расстегнув тужурку и неся в руке легкомысленный чемоданчик, новый, как сверкающая копейка: наяринский житель не был путешественником. Сказать честно, первый раз летел, а не ехал… Радио над ним с гулким эхом сообщало:
— Произвел посадку самолет, прибывший из Дели. Кеша услышал, как молодая пара, шагавшая рядышком, обменялась фразами:
— Это «Принцесса Кашмира»?
— Нет, она разбилась в Индонезии.
Прямо перед ним стояла девушка с сиренью в руках, — и снова он подумал, что если где и видел таких, так только в кино. Как ни далеко его лесхоз, а фильмы привозят, даже нерусские.
— Принцесса, продаешь цветы?
Она пугливо отступила в сторону.
— А понюхать нельзя? — простосердечно приставал Кеша.
«Принцесса» вовсе отошла, но сбоку громко раздалось:
— Пожалуйста, дядя!
Крошечная девчурка со множеством косичек, в платье колокольчиком протягивала ему ветку сирени.
— Это мне? Ух ты! Спасибо.
Толпа встречающих перемешалась с прибывшими. Двигались, обнимались, целовались. Всех вместе вынесло на площадь, распахнувшуюся заасфальтированным простором, непривычным для глаза Кеши. У длинного стеклянного павильона, набитого людьми и багажом, была стоянка такси, но такси не было. Терпеливо топталась у чемоданов очередь. Посвистывал в милицейский свисток распорядитель с повязкой и сигнальной махалкой в руке. «Волга» с шашечками юркнула мимо, несмотря на отчаянный свисток распорядителя: она уже была полна седоками.