— Эй! Разве ночью дождик шел? — серьезно удивился Кеша, щурясь.
Алимджан опять не ответил, не то пританцовывая, не то шагая под полечку или под марш. Наплясавшись, он ткнул пальцем кнопку магнитофона и рухнул на диван, лицом вверх. Вся стена над диваном была увешана флажками и дипломами: «За первое место». Они окружали этот самый плакат, на котором Адольф Спивак призывал любить свое тело.
— А это какой такой Адольф?
Алимджан дышал, закидывая ноги за голову. Наконец прогудел самое длинное «х-а-а-а-а» и сказал:
— Песня называется «Когда я счастлив». Дождя не было. Спивак — врач нашей команды. Что еще вас интересует, дорогой гость?
— А листья-то мокрые. Почему?
— Я полил, пока вы дрыхли. Свежий воздух и глубокое дыхание способствует форсированному обмену веществ.
Кеша засмеялся и как бы подбил цитату:
— Адольф Спивак!
— Умные молчат и действуют, а лентяи болтают, теряя свое здоровье.
— Адольф Спивак!
— А ну, потри!
Алимджан перевернулся на живот.
— Сейчас.
Кеша вскочил, сунул ноги в сапоги и, вышмыгнув из комнаты в своих длинных, болтающихся трусах, загромыхал по коридору. Когда он вернулся, Алимджан уже завязывал галстук перед зеркалом, и наяринский лесничий еще откровенней залюбовался им: белая рубашка, узкий пиджак.
— Какой ты метатель молота? Артист!
— Я учусь в педагогическом, — сказал Алимджан.
— А с чего живешь?
— Стипендия… Мама и сестренка в колхозе…
— Сестренка? — оживился Кеша. — Сколько лет?
Алимджан дал гостю подзатыльник.
— До кишлака двести километров.
И скользнул глазами по несуразным сапогам, которые присел натянуть Кеша, наматывая на ноги портянки и говоря:
— Продам дом — куплю пиджак, такой же, как у тебя. Одевай свое тело!
— Продашь дом?
— А что мне с ним делать? Слушай, устроим сегодня новоселье? Позовем девушек… Педагогический — это же одни девчата… А?
— Какое новоселье? Ты же продаешь дом!
— А мы никому не скажем. Ну? Хата пропадает… Так, кажется, говорят?.. Я читал.
— Можно подумать, что ты приехал не за домом, а порезвиться.
— Я из лесу вышел. Можно порезвиться, если человеку двадцать?
И так печально посмотрел парень из тайги на Алимджана, что тот перестал усмехаться, но ничего не ответил, а, повернув руку, озабоченно глянул на часы.
— Топаем.
Шли под тополями. Поддутая ветром листва серебрилась и стрекотала. Кеша шел и думал, что вот не нашел он с Алимджаном общего языка, что он тут сам по себе, а город сам по себе, и быстрее ему надо покончить с формальностями, с этим теткиным домом, негаданно свалившимся на голову, да убираться восвояси, где у него привычная компания: немногословный дед и пес.
Вспомнив их, оставшихся в такой дали, Кеша не сразу заметил, что в стрекот молодых тополиных листьев вторгся другой звук: по асфальту отчетливо цокали каблучки, быстро приближаясь. Кеша поднял глаза. Навстречу торопливо шла девушка. Была она тонкой. Была большеглазой. Эти большие глаза ее удлинялись и заострялись к внешним сторонам, будто нарисованные, но они были такими от природы. Длинная, открытая шея с лебединым — по своей плавности и нежности — изгибом чуть откидывала голову назад.
Неприлично было пялиться почти в упор на девушку, и Кеша отвернулся и стал уговаривать себя, что вчера такими же на редкость особенными казались ему и стюардесса и девушки на стоянке такси и на ступенях театра, не говоря уж о принцессе с сиренью в толпе встречавших, а сегодня он их и не узнал бы, поди.
— Алло, Мастура! — между тем запросто крикнул Алимджан на ходу, и девушка улыбнулась ему.
Кеша остановился и, как солдат, неловко шаркнул сапогом, хотя девушка уже прошла мимо. Цокали ее каблучки, быстро удаляясь. Теперь он видел прямую узкую спину в полосатом платье, крепкие ноги и косу, свернутую на затылке в тугой пучок, такой, наверно, тяжелый, что это, может быть, из-за него чуть откидывалась назад голова, выгибая шею.
— Алимджан! Позови ее на вечер, — прошептал Кеша.
Тот вежливо подождал, пока Мастура отойдет подальше.
— Не получится. У нее отца нет, мать глаз не сводит… Вообще здесь не в лесу. Здесь с этим строго. Все же — Восток!
— Ну и что? — рассердился Кеша. — А у нас Дальний Восток. Почти…
И повернул за девушкой.
Нет, эта была не похожа на вчерашних. Эта словно бы вышла из сказки. Правда, несла совсем не сказочную авоську с бутылкой кефира и круглыми лепешками.
Кеша прибавлял шагу. Посмеиваясь, Алимджан догнал его, зашагал рядом, не выдержал, окликнул:
— Мастура!
Она остановилась, поджидая их.
— Вот… молодой человек… из Сибири. С Дальнего Востока почти…
— Я…
— Племянник Галины-ханум.
— Кеша я…
— Кеша он… Хочет тебя о чем-то спросить… А я бегу. Привет!
Мастура держала авоську обеими руками, и бутылка с кефиром касалась ее коленок. Неприступное лицо ее было обращено к Кеше. Алимджан вскочил в трамвай на углу.
— Вы не знаете, где тут этот… фотограф?
Она приглашающе кивнула ему головой и пошла через дорогу, смело ступая своими туфельками на тонких каблуках по булыжной мостовой. Кеша облегченно задышал.
— Везет мне в Ташкенте… Вчера ночью прилетел — свой дом на замке! И ворота, и двери… Замки есть, а ключей нет. Хоть пропадай! Алимджан позвал ночевать… А теперь вы… помогаете…
Он умолк, потому что она молчала, зашагав быстрее. Он ступал одной ногой по асфальту, а другой по траве под тополями, чтобы идти рядом с ней, не натыкаясь на утренних прохожих, поглядывающих на них.
— У вас уже трава… А у нас еще снег…
Она шла как немая. В мочках ее маленьких ушей золотились кольца величиной с окружность стакана.
— Нет еще травы… А у вас…
Тополя подпирали ветками балконы двухэтажного дома и просовывали листья в старинные их решетки. Листья касались выбеленного фасада, оконных стекол. Этот дом совсем зарос тополями.
Мастура свернула в подъезд, слова не сказав. Может, правда была немой?
Поднялись по деревянной лестнице с ветхими перильцами. Остановились у дверей, обклеенных заголовками газет, на которые, надо думать, подписывались жильцы. На одну дверь Мастура качнула авоськой:
— Здесь.
Голос у нее был звонкий и красивый до жути, будто натянутую струну задели.
— А…
Но она уже открыла ключом соседнюю дверь и, прежде чем исчезнуть за ней, придирчиво покосилась на Кешу. Ничего не оставалось, как нажать кнопку звонка у той двери, за которой жил фотограф.
Дверь открыл малыш в школьной форме. Фотограф? Сюда. И сам побарабанил кулаком в одну из дверей в коридоре. Старческий голос из-за нее разрешил:
— Да-да!
Все стены в комнате от пола до потолка были обклеены фотографиями. Штатские — в рубашках, костюмах и халатах. Военные. Серьезные мужчины с глазами навыкате. Женщины — россиянки в нимбах светлых волос и узбечки в гуще черных косиц, стеснительно отводящие глаза. Дети — смеющиеся и плачущие в крик. Их хватило бы на всю улицу.
Кроме фотографий на одной стене висели часы, идущие с тяжелой одышкой. Наверно, давно они шли. Надоело. Фотограф вон какой был старый, седой совсем. Сидел на стуле у окна и хлопал ладонью по подоконнику, бормоча проклятия, пока не нашел очки под газетой. Надел, рассмотрел гостя, ласково спросил:
— Что хотели?
— Понимаете, отец…
— Хаким-ака… Зовите меня Хаким-ака… По-нашему это дядя Хаким. Так меня зовет вся наша улица.
Старик медленно поднимался со стула, ноги не хотели сразу держать его.
— Понимаете, дядя Хаким… Я хотел чего? Этого… Я тут дом получил в наследство… Номер семь…
— А! — удивился фотограф.
— И зашел, чтоб вы его — чик! — сняли, — смелей заговорил Кеша. — У меня дед любопытный. До смерти! Честное слово. Такой дед.
— Вы племянник Галины-ханум? — остановил его Хаким-ака.
— А вы ее знали?