— Живу с дедом.
— А дед что делает?
— Он лесничий.
— А ты?
— А я помощник лесничего. А ты, Мастура?
Она отмахнулась и опять побежала.
Ручей разлился в озеро, и шум воды ушел в глубину, отвечая на голос водопада донным рокотом, за озером же опять была река с тенями деревьев на волне и горбатым мостом, на котором Кеша наконец встретился с Мастурой. Она схватила его за руку, посмотрела на кисть, где должны быть часы, но у него другие были часы, он быстро вытащил их из кармана под ремнем, дедовские часы на цепочке.
Мастура глянула и вскрикнула: то ли часы ее удивили, то ли времени было много и совсем ничего не осталось у этого дня в запасе.
Что же он — так ничего и не скажет ей? Не скажет. Ну, тогда хоть смотри — смотри, как она качает рукой и в такт этим взмахам подрагивают и качаются золотые кольца в ушах, как она идет своим королевским шагом. Почему — королевским? А каким же еще? Он и властный, и легкий. Летящий шаг. Особенно сейчас, когда она торопится. Не удержишь.
В уличной витрине часы самых разных размеров и фасонов на гнутых подставках показывали одинаковое время, бегущее вперед. Кеша погрозил часам кулаком, зло и неподдельно погрозил, без расчета, что она увидит, но она увидела, и улыбнулась, и спросила:
— Так идем или так?
И показала через круглый сквер — напрямик или в обход?
Лучше было так, как длиннее, но он хотел, как ей лучше, и, опять ничего не сказав, мотнул головой — на сквер, как лошадь. Они срезали кольцо, двинувшись по дорожке, раздваивающей очередной ташкентский сквер.
Хрустел под их ногами песок, красный от рождения или от закатного солнца, оно садилось где-то за городскими зданиями, а сюда роняло последний свет, как последние звуки дня. Косо стояли над головами деревья, клонясь, — это чинары, сказала Мастура. Чинары почти легли на землю.
— Отчего они так, лесничий?
— Наверно, устали.
Последним усилием чинары выпрямлялись, тянули вверх свои корявые и длинные шеи, а у ног стелились, хоть взбегай по ним к небу, к солнцу.
— Я тут занималась, когда сдавала экзамены в школе, — сказала Мастура, подняв глаза.
А он подумал, что это совсем близко от маленькой улицы Тринадцати тополей, раз она тут занималась.
— Если бы папа не умер, я была бы студенткой.
Значит, отец недавно умер. Хочешь, я тебе помогу? Чем? Чем хочешь. Ты не смотри, что я такой легкомысленный, это я просто… Ну, вот такой я… Но все смогу… Скажи: останься — останусь. Не скажет она, не поймет, а он улетит еще сегодня, нет, в ноль часов, на рубеже двух дней, прожитого и не наступившего. Что он сделал, чтобы она поняла? Продал теткину мебель и купил пиджак из твида. Играл в футбол с огольцами под ее окнами… Цирк это.
И как раз проходили мимо цирка.
У полукруглых стен с афишами, на которых морды клоунов соседствовали с мордами тигров, хищно скаливших клыки, топтались, курили зрители. Был антракт, наверно… У маленького кинотеатра по соседству тоже кучками толклись парни и девушки, как будто здесь и фильмы шли с антрактами… Хорошо этим парням. Они будут так же и завтра топтаться. А его, Кеши, здесь не будет. Придумали авиацию.
И хотя старался он об этом думать насмешливо, получалось грустно. Даже тоскливо, как и одному не бывало в самой глухой лесной глуши. Вот где ему вдруг стало одиноко, в большом городе, вот когда…
Город зажег фонари.
Нырнули в ступенчатую пасть подземного перехода. Их встретили грозными выкриками:
— Берите — опоздаете! Ваше счастье!
— Слад-кие ор-р-решки!
От лотерейных билетов они отказались — к чему? Но поднялись из тоннеля, хрустя орехами, как белки, которых Мастура не видела. Разве в зоосаду. Орехи молчать помогали. Самое время было помолчать. Им. И всем вокруг. Но только наступили на последнюю ступеньку, как их оглушили галдящие наперебой голоса:
— Маки! Маки!
— Пиончики!
— Тюльпаны!
— Купите!
Девочки в косицах, ребята в тюбетейках, шустрые старики и бабушки, обняв бидоны с цветами, притаились у тоннеля, как в засаде. Шаркая ведрами и бидонами, они смыкались с обеих сторон, подкарауливая покупателей и пропуская их как сквозь строй. Прохожие прорывались, но Кеша возликовал. Вот что он мог сделать — накупить ей цветов на память. Хоть что-то мог! Кеша покупал подряд, складывая цветы в руки Мастуры и не замечая, что она перестала улыбаться, начала злиться. Чуть не опрокинула чье-то ведро, убежала.
— Мастура!
Сделать для нее было совершенно нечего, хоть умри. Оставались еще деньги от мебели — целая жменя денег. И прямо перед глазами пылали окна универмага, где стекла было больше, чем бетона. В стекле этом догорало солнце, догорал день.
Кеша схватил Мастуру за руку и потащил к входу в будничный и волшебный торговый мир.
— Не надо! — упиралась она.
Но он крепко держал.
Юные продавщицы в синих халатах уже пересчитывали чеки. Повернув голову, Мастура удивленно посмотрела на что-то, и Кеша, как охотник на мушку, поймал добродушного ваньку-встаньку с задранными на затылок руками, будто пластмассовый богатырь делал физзарядку. Его близнецами были уставлены все полки. Сотня ванек-встанек, не меньше.
А рядом были прилавки с обручальными кольцами, их уже затягивали серой парусиной, и они становились скучными. А взять бы два кольца и — за угол, на эту улицу, где стоит ее дом. А там — мама, которой он так и не видел. Что за мама — с рассвета на работе?
— Здравствуйте, мама… У меня матери рядом не было… У нее другой муж, у отца другая жена. А я с дедом.
Мама, как водится, говорит:
— Я же вас совсем не знаю!
— Познакомимся…
Но то ли схлынул первый порыв, захлестнувший душу, то ли предчувствие подсказало, что обидит он Мастуру дорогой покупкой, он купил ваньку-встаньку, забавного богатырька с колокольцами в пузе. Смешно так позвякивали…
Мастура сказала:
— Спасибо!
И прижала его с цветами к груди.
Выходя из универмага, наткнулся Кеша на зеркало, не узнал себя. Щеки плоские. Подтянуло. Глаза остановились, в одну точку смотрят, как приклеенные. Он и не он…
Конечно, Мастура была с ним, потому что он улетал. Это всегда и всем свободу дает, когда говорят не «до свиданья», а «прощай».
На перекрестке дирижировал машинами щеголеватый милиционер, под носом веник усов — врастопыр. И толстяк. Отчего это в Ташкенте милиционеры толстые? От солнца, что ли? От лепешек?
Милиционер резво сунул свисток под свой черный веник и задул свирепо, зашелся, когда они с Мастурой хотели перебежать улицу. Вернул. Вот и спасибо тебе. Задержал хоть на минуту. А Мастура кивнула на милиционера как на последнюю достопримечательность.
— Наша знаменитость.
Еще минуту можно задержаться, посмотреть.
Знаменитость, не чувствуя своего веса, поворачивалась балериной и помахивала своей полосатой палкой грациозно и неумолимо. Ловкий дядя.
Тут подъехал трамвай, заскрежетал. Хорошо. Еще минута — переждать, пока он пройдет. Но Мастура побежала, и Кеша выскочил перед трамваем и, подражая знаменитости, поднял руку. Вожатая, темная, худая женщина с усталым лицом, кулаком ему погрозила, а Кеша подмигнул ей. Мастура уже перебежала дорогу, а вожатая еще и звонком брякнула. Да не сердись, поехали! Кеша опять показал ей, чтоб ехала. Как артист. А в руке-то цветок застрял. Пиончик. Потеха!
Знай Кеша, кому она грозила кулаком и звенела, он бы не потешался.
Мастура бежала к своей улице, как будто убегала от Кеши. Вот и тополя, и говорливый арык. Во дворах, за заборами, притаилась тьма. Как в тот вечер, когда он приехал, но сейчас он улетает. И одинокая струна звучала, как тогда в каком-то раскрытом окне.
— Мастура! Куда же ты?
— Идите, идите к себе!
— Я же улетаю.
Она остановилась около своего дома.
— Ну и улетайте! Счастливо!
Колокольчики внутри ваньки-встаньки вздрогнули под ее рукой и затихли за дверью, на которой появилась, пока их не было, белая бумажка с предупреждением: «Астарожна — акрашена». Не поскупился на «а» художник, поставил везде, где можно. И потрескавшуюся дверь выкрасил густо. Вероятно, к Первомаю…