— Ну! — повторил Кеша. — Смейся.
Но Алимджан молчал. Глаза его удивленно всматривались в лицо Кеши, на котором застыла усталая и грустная улыбка.
— Что ты, — сказал наконец Алимджан. — Я тебе завидую… Но кто сказал, что она уехала?
— Мастура?
— Да.
— Вожатая одна сказала. В трамвайном парке. А куда — не знает…
— Так выясни там, куда уехали Султановы. Кто-нибудь знает.
— Султановы? Это ее фамилия? — воспрянул Кеша. — Я бегу!
— Постой! Эй! Где тебя искать?
Но Кеша вряд ли это услышал. Он бежал назад, к трамвайному парку.
Вахтер уже закрыл ворота, пришлось забарабанить в дверь проходной, и вахтер выглянул из форточки в двери, как птица из скворечни, заволновался:
— Кого надо?
— Мне узнать… Про Султанову…
— Султанова! — сейчас же закричал в глубину двора вахтер. — Султанова! К тебе кавалер пришел. Сейчас будет Султанова, молодой человек. Подожди.
Кеша ждал, схватившись за железные прутья ворот и почти прижавшись к ним лицом. Значит, не уехала? Что же это? Радоваться или пугаться — он не успел сообразить. С той стороны ворот подошла женщина, он узнал ее сразу. Он говорил именно с ней полчаса назад, с этой высокой и сухой трамвайной вожатой. Она ему сама и сказала, что Мастура уехала с матерью.
— Это вы? — удивленно спросил Кеша, сглотнув комок в горле.
Она посмотрела на него долгим взглядом и сказала неожиданно мягко:
— Не сердись… Я не хотела обидеть тебя…
Он ничего не понял.
— Меня?
— Ты ее ищешь, а она тебя даже не вспоминает… Я не виновата… И она не виновата…
Говорила мать Мастуры трудно. Кеша ждал каждого слова, тряс головой, как бы поддакивая. Медленно, не жалея его, она говорила правду. А правду говорить тяжелей всего.
— Лучше улетай, — посоветовала ее мать. — Улетай домой.
Может быть, то была самая длинная улица Ташкента, и во всю длину посередине ее тянулись палатки, поставленные как по шнуру. Двумя ровными, непрерывными рядами. В тихий ночной час это было очень похоже на строгое военное поселение.
Утром сюда приезжали фургоны с лепешками и молоком, поднимался базарный говор, шум. В полдень откидывали углы палаток, потому что не хватало вохдуха, и чайники с пиалушками, забытые возле кроватей на табуретках в предутренней суматохе, когда все спешили, кто на работу, кто на учебу, до вечера были на виду. И дети на горшках тоже.
Быт и дети вносили в палаточный городок безалаберность. Весело и грустно разворачивалась эта жизнь. Совсем неспрятанная… Все двери открыты — ни замков, ни сторожей, а собаки под раскладушками сбились с толку, не догадывались, кого встречать лаем. Гавкнут и смотрят растерянно.
У входа в одну палатку стоял телевизор экраном наружу. Брезент свисал по бокам экрана, как занавес. Смотрели футбол. «Пахтакор» выигрывал, ему везло в начале сезона.
Алимджан остановился, посмотрел немного и спросил:
— Не скажете, где здесь палатка Султановых?
Не оглядываясь футбольный болельщик-мальчишка махнул рукой:
— Дальше.
В палатках уже мерцали лампочки, там и тут, уложив детей, затягивали пологи на ночь, кто-то гладил на уличной доске мужнину рубашку или дочкино платье к утру утюгом, добросовестно служившим без счетчика. Кое-где мужчины играли в шахматы на табуретках, покуривали и читали вечернюю газету.
Наконец женщина, вешавшая белье между палатками, сказала:
— Да вот!
Алимджан приоткрыл полог и сразу увидел Мастуру. Она ставила тарелки на ящик, покрытый скатертью, под слабой лампочкой на крохотном шнуре, собирала ужин, как и в прежние дни, — видно, ждала мать. Из тех прежних дней Алимджан заметил в палатке будильник — он устроился на чемодане, поставленном между раскладушками на попа.
— Вот ты где! А пустили слух, что ты уехала!
— Алимджан!
— Ты видела Кешу? Сибиряка!
Что-то брякнуло в углу палатки, сбоку от Алимджана, там, куда он отвел полог. Оттуда шагнула к «столику» мать Мастуры, поставила вазочку с вареньем и третью пиалушку.
— Салям, Мархамат-апа, — сказал он робко.
— Салям алейкум, Алимджан. Садись чай пить.
— Рахмат.
Он сел, а Мастура спросила, справившись с дыханием:
— Кешу? Он ведь улетел!
— Он здесь, — ответила за молчавшего Алимджана мать. — Вчера приходил в трампарк.
— Что он тут делает? — все еще почти без голоса спросила Мастура, и Алимджану захотелось успокоить ее, может быть, обрадовать, а может, развеселить.
— Он ищет тебя, — сказал Алимджан тихо, и мать покосилась на него недовольно и тут же призвала к себе в союзники:
— Какой легкомысленный мальчишка! Правда, Алимджан? Вернулся в город, где землетрясение. Ищет девушку! Какой герой! Стыдно! Правда, Алимджан?
Алимджан молчал, сидел, пригнув голову, пока не сказал:
— Простите, Мархамат-апа, но, по-моему, это не легкомыслие. Мне кажется…
Матери, однако, было неинтересно слышать, что ему кажется. Она встала и перебила:
— Ага! Ты с ним заодно! Уходи!
Встал и Алимджан, снова приложив руку к сердцу.
— Мама! — вскрикнула Мастура.
— Уходи! — волнуясь, повторила мать и показала Атимджану рукой на выход из палатки.
— Да, да! — поспешил успокоить ее Алимджан.
— Мама!
— Простите, — сказал Алимджан и вышел.
Говорят же — не ввязывайся никогда в чужую любовь. Вот и получил, и от этого даже в горле засаднило, как будто съел кислое. Своей любви не вышло, взялся чужой помочь. Пропади вы пропадом! А тут еще дождь… И когда это он собрался? Странное лето в Ташкенте!
Дождь слетал редкими каплями, но небо было низким и черным, вот-вот развалится и обрушит на город ливень.
Мастура стояла в палатке, заведя руки за спину, обхватив ими столб-подпорку и прижавшись к нему затылком, как для казни. Что-то незнакомое, что не могло хорошо кончиться, назревало в ней. Хотелось возражать матери вслед за Алимджаном. Откуда это пришло? Гнев матери, такой чужой и несправедливый, обидел ее?
— Что он тебе сказал, мама?
— Сядь.
— Я хочу увидеть его!
— Зачем?
— Не знаю.
— Он уже улетел домой, наверно. Он сказал мне, что улетает домой.
— У меня сегодня дежурство на аэродроме. Я буду провожать детей. Комсомольское поручение.
Дежурство завтра было, но она сказала — сегодня.
— Ты стала храбрая, — недобро усмехнулась мать. — Не боишься ездить на аэродром ночами.
— Я просто выросла, мама.
— Ты грубишь матери! — тихо сказала мать, не веря себе. — Это все он… Он! Проклятый!
— Мама!
— Да, да! Проклятый! — закричала мать.
Мастура выбежала из палатки, словно ее толкнули. Капли пролетали чаще, задевая лицо. Все перемешалось: землетрясение, ураган, дожди.
Она любила поздние ташкентские вечера, когда после дневной жары весь город — и тебя — внезапно окатывало прохладой. Горы, где-то в невидимой дали от Ташкента, сливали с себя студеность. Далекие горы словно бы подходили по ночам к городу по пустынным дорогам, ставшим короче. Ведь ночные расстояния всегда короче дневных. И до звезд становится ближе, они спускаются, светят, смотрят на тебя, как и ты смотришь на них.
Правда, это были редкие минуты, когда она поздно возвращалась домой, потому они и запомнились. Старые часы Хакима-ака стерегли ее и выдавали матери каждое маленькое опоздание. А сам Хаким-ака всегда защищал ее из-за стенки. Где он сейчас, добрый старик?
«У меня был знакомый сибиряк. На гармошке играл!»
Странный сибиряк. Вовсе не улетал из Ташкента, видно. Утром прибежал на их улицу, а ее развалило.
«Я сегодня улетаю… Покажите мне город».
«Вечером фонтан желтый, зеленый, синий…»
Мама ждет ее в палатке, а она сидит на чьей-то табуретке под дождем. В тишине и безлюдье. И не к кому ей ткнуться в грудь, спрятать слезы.