— Говорят, меня звали?
Ближайший сосед треснул его ладонью по затылку:
— А ты вообще не Кеша! Вот и все.
Может быть, и правда был Кеша на одной из ташкентских строек, но разве все их обойдешь? Сколько их? Как будто весь город строят заново.
Это хорошо знал своими ногами еще один человек. Каждый вечер он бродил по городу, лазил по грудам щебня, по арматуре, сваленной у стройплощадок так, словно из земли били железные фонтаны, взбирался по мосткам на этажи, кричал в окна каменных коробов:
— Эй! У вас нету Кеши из Сибири?
— Кого?
— Кеши!
И в другом месте перекрикивался с крановщиком:
— Нема?
— Откуда он?
— Из Наяринска.
— Читай! Там написано! — отвечал ему крановщик с птичьей высоты своей кабины.
На щите у стойки краснели строки:
«Здесь работают отпускники из Мценска, Калуги, Орши, Ярославля, Торжка и Петропавловска-на-Камчатке. Приехали загорать!»
Парень все ходил, надвинув на глаза соломенный брыль и раздав пошире ворот рубахи. Говорят же, эта самая любовь, даже чужая, заставляет людей мозги терять. Своей же у него еще не было, не везло ему.
— Эй, слышь, дай прикурить. У вас тут не работает один такой… сибиряк?.. Кешей зовут…
Был это Бобошко.
Злые стояли дни. Солнце жгло так, что камни дымились и над крышами, над травой висело мглистое марево, будто все теряло плоть, превращаясь в дрожащий воздух. И воздух сгорал, а пустота раскалялась. Впервые понял Кеша, что такое — дышать нечем.
Он подводил блочные плиты к Усманову, который, накрыв голову под тюбетейкой носовым платком, сделал себе этакий крошечный зонтик на бровях и нет-нет улыбался, подбадривая Кешу, а тот смаргивал капли пота и помахивал рукой в квадратной брезентовой рукавице.
Где-то трудилась правительственная комиссия, направляя по одному пути энергию тысяч людей из разных городов. Где-то заглядывали в завтрашний Ташкент архитекторы, раскидав по полу планы, расставив по своим столам макеты. Но в конце концов все сходилось здесь, где вырастали стены. Здесь было начало всех начал.
С высоты далеко открывался во все стороны странный город, больше похожий на порт. Моря не было, а краны лезли в небо, как в океанском порту. Над иными улицами краны тянулись тесными рядами, уменьшаясь вдалеке, словно это были не улицы, а причалы. В иных местах они окружали площади, похожие на бухты. Можно было смело сказать при случае, что побывал где-нибудь в Одессе или Ленинграде, только, пожалуй, там кранов поменьше, если посчитать.
Плиты, подплывая, качались на цепях, и, когда цепи освобождались, приходилось перекидывать их концы через барьер стены, чтобы не били по новым плитам. Рассыпное звяканье цепей сопровождало работу с утра до вечера. Но это еще полбеды, к этому привычка пришла, как к музыке, а тишина потом казалась напряженной, чего-то не хватало в тишине. Хуже, что цепи накалялись — рукавицы не помогали. Кожу жгло сквозь брезент. А кран, протянув стрелу, подавал и подавал плиты.
— Майна!
Главное, о жаре забывать, не думать. Ни о чем не думать, верещать себе под нос что-нибудь вроде:
Подплывали блоки с окном. Смонтируют и — выглядывай, как будущий жилец. Внизу — прорабская из бросовых досок-горбылей, на ней полоска выгоревшей материи со словами «Спасибо за труд!», как-то пришли, повесили пионеры, крановая тележка ползет по рельсам, как улитка, железная лесенка взбирается с этажа на этаж. Пока особенно любоваться нечем — пыль, сушь, яркое солнце, и снова пыль густо клубится тучами из-под самосвалов, из-под платформ с панелями, редеть не успевает, висит на месте в безветрии. От безветрия слышнее и шум машин, и грохот щебенки, ссыпаемой внизу, и даже скрип крановой тележки, — все гремит на месте, где рождается, не разносится по сторонам. Да и в сторонах везде гремит. Недаром вчера сообщили в газете:
«Геофизические приборы, подслушивающие подземные потрескивания для прогнозирования толчков, опущены в специальные буровые скважины, так как приборам мешает усилившееся уличное движение и растущий городской шум».
А когда-то разрисуется земля тихими газонами, зашелестят над ними водяные блестки, распустятся вокруг обильные ташкентские розы…
«Розы, маки, пиончики!»
Кто это так неумело карабкается по лесенке, как по корабельному трапу? Над лесенкой предупреждение: «Не бегай!» Техника безопасности. Эти не побегут. Девушка в панамке и темных очках, а следом парень, долговязый, с фотоаппаратом на шее. Молодой, а усатенький. Черная полоска. Мода теперь такая, что ли?
Девушка повернулась к нему, крикнула:
— Вон того щелкни! В кепочке!
Кого это? В кепочке тут он один.
— Майна!
Кепочку пониже. Щелкни! Еще чего!
Парень нацелился и все же щелкнул, как он разворачивал плиту на цепях, чтобы Усманову удобнее было поставить ее на место. А вторую плиту задержать пришлось. Эти поднялись, помешали…
— Здравствуйте. Мы…
— Осторожней. Задену!
Плита повернулась в воздухе, отплыла куда надо.
— Как вас зовут?
— Зачем?
— Мы из газеты.
— Вася.
— А фамилия?
— Картошкин.
— Вы ташкентский?
— Да.
Подошел Усманов:
— Он молодец. Следующий дом будет сам собирать.
— Записала? — спросил фотограф девушку.
Кеша встал на место Усманова, подальше от них. Девушка записывала, усатенький щелкал, поворачиваясь туда-сюда. А когда пожали руку Усманову и ушли, с опаской пробираясь между болтающимися плитами и делая вид, что не боятся высоты, толстый Усманов, поджав живот, вытащил из-под фартука сигареты:
— Кури, Картошкин… Почему обманываешь?
Кеша закурил, перебросил цепи, чтобы не простаивали.
— Понимаете, Усманов…
— Зови «ты», — перебил тот. — Я старше тебя, у меня домов в Ташкенте в пять раз больше, чем детей, а детей, видел сколько? Но… я простой человек, вместе работаем. Зови «ты». Хоп?
— Хоп.
Хоп — это «хорошо».
— Зачем не свое имя говоришь?
— А какая разница?
— Твой дом. А напишут — Картошкин.
— Я прочел в газете… приехали в одну африканскую страну иностранцы — помогать пострадавшим от вулкана… Так они вовсе отказались свои имена называть. Помощники — и все… А я ведь не иностранец… Я дома. — Кеша подымил и опять затянулся покрепче. — А вообще-то уезжать мне надо, устал. Пропаду я здесь.
— Не пропадешь, — серьезно сказал Усманов. — Другую девушку найдем. В Ташкенте красавиц знаешь сколько?
Это он уже слышал.
— Знаю.
Бросил сигарету и засигналил крановщице одними пальцами, кончиком перчатки. Еще, еще… Стоп! Большая штука кран, а послушная… Плита повисла, принеся с собой крошечную заплатку тени.
— Дайте сигаретку, Усманов.
— Дай.
— Дай, ака.
— Вот так. Крепи угол. Я за тебя прямо постою… Моя спина отдохнет.
Курить все время хотелось, даже на жаре. А свои сигареты кончились. Оттого и кончились, что чадил. Сунул руку в карман за спичками, вытащил клочок из утренней газеты. Сегодня вырвал. Для деда. Пусть представит себе дед, как живет и чем дышит город, куда улетел внук Кешка за наследством. А этот клочок… не стоит посылать, пожалуй. Ну его к аллаху!
«Ташкентская прокуратура арестовала трех служащих горсовета за взятки при выдаче ордеров на новые квартиры. Все трое будут преданы суду».
Мастура вошла в палатку и обмерла. На чемодане между раскладушками желтел ванька-встанька. Пузатое, как яйцо, его тело вздрогнуло и закачалось, колокольчики сказали: трам-бам, трам-бам.
— Пять баллов, — коротко улыбнулась мать.