А если интересовались: «Почему?», он прятался за спасительные слова, подхваченные у любимой жены Веры: «Нрав у меня такой…»
Нрава он в самом деле был чрезвычайно тихого — от застенчивости и привычки ни к кому ни с чем не цепляться, в общих спорах опять же участвовал разве лишь своей улыбкой. И был у него вопрос: «А зачем?»
Не слепой, не глухой, он сталкивался и с непорядками вокруг себя, и с несправедливостями, еще долго после этого горевал, но не рычал, как лев, и не бросался на борьбу с ними. И дело тут было вовсе не в равнодушии к людям, к природе, к жизни, ничего подобного, а исключительно в отношении к самому себе. Кто он такой? Смешно было себе представить, чтобы из-за него хоть что-нибудь поменялось.
Словом, тихий был человек, скромный. И несмотря на то, что со всех сторон раздавались постоянные и настойчивые призывы к активности, ему искренне казалось, что это не для него. Такой считал себя незаметной величиной… хотя, собственно, в свои тридцать лет был инженером с уже проверенными способностями и к данному моменту трудился в группе, занятой новой свеклопосадочной машиной, которая должна была помочь решению проблемы семенного фонда и тоже стать гордостью полей. Должна, но пока не стала. И никак не хотела становиться. Не получалась машина.
— Кто? Откуда? — спросил Нефедов, кивая на телефонную трубку, валявшуюся на столике и ожидавшую его, пока он «шлепал» сюда.
— От директора, — ответила девушка в косынке с концами, завязанными узлом не сзади, а надо лбом.
Она собирала рядом с конторкой нормальную сеялку. Ненормального в ней было только то, что сеялка вся горела красными и желтыми плоскостями: раскрасили, как на праздник, потому что — экспортный товар.
Спрашивал Нефедов еще на ходу, а теперь остановился.
— Какого директора?
— Завода.
— Какого завода?
— Нашего! Какого! Хы! — девушка прыснула.
— Ну да! — расплылся Нефедов. — Хватит врать-то! — и раз девушка молчала, стал серьезным и скучным. — А зачем?
Из-за сеялки выпрямилась другая сборщица, напарница, пожилая женщина в темном халате, и душевно посоветовала:
— Да ты бери трубку, Юрий Евгеньевич, и все узнаешь!
Он прижал ладонь с растопыренными пальцами к груди, над круглым и довольно внушительным для его возраста животом, откашлялся, прочищая голос, и зашел в конторку, от растерянности плотней закрыв за собою дверь, а девушка еще похихикала и сказала напарнице:
— Вот лапоть!
Дверь конторки все равно скоро отошла на законное расстояние от стеклянной стенки, и сборщицы услышали, как Нефедов спросил:
— А зачем?
И осторожно положил трубку на аппарат.
— Ну? — поинтересовалась пожилая работница.
— Да, — сказал он и беспомощно пожал плечами. — Зовут меня…
— К директору?
Он еще раз пожал плечами, в полном недоумении подняв их чуть ли не до ушей, прилепившихся пельмешками к его круглой, коротко остриженной голове.
— На-ка вот, возьми щетку… почисти брюки…
Он не взял протянутой ему щетки, быстрей обычного прошлепал к дверям из цеха, однако через минуту вернулся и крикнул:
— Спасибо! Велели срочно!
И девушка опять похихикала, сидя на корточках за сеялкой. А пожилая спросила:
— Чего ты? Он работящий, как и отец был… А уж умница! Побольше бы таких!
Директор волновался сильней Нефедова, который неподвижно сидел у стола, скрестив пальцы на своем выпуклом животе. А директор был на ногах, метался и неистово упрашивал его, будто бы это он и был просящим лицом.
Нужно понять неправдоподобное смущение Нефедова, он впервые общался с самым крупным начальником на заводе вот так — с глазу на глаз. Поначалу он ничего не слышал, только старался вспомнить, как зовут директора. Дело в том, что, входя в кабинет, от страшной скованности, охватившей его, такой жестокой, что она проникла не только в мысли, айв спину, Нефедов вдруг забыл, как зовут директора — Семен Павлович или Павел Семенович. Когда вошел — поздоровался глухо и невнятно. А сейчас изо всех сил, напрягаясь, вспоминал и мучился.
Директор же, насквозь седой, словно голову его обложили тонким слоем снега, но моложавый по манерам, забывший тросточку на спинке своего кресла за обширным письменным столом, чуть прихрамывая, размашисто ходил вдоль стены с окнами, в которые щедро било закаленное летнее солнце, и говорил, пока не спросил наконец:
— Вы поняли?
— Нет, Павел Семенович, — ответил Нефедов, радуясь, что с ходу вспомнил имя-отчество, как только пришлось заговорить.
— Что? — спросил директор, остановившись, словно перед ним вдруг выросло невидимое препятствие.
— Я вам толкую пять минут, а вы не поняли!
Нефедов молчал.
— Машина хорошая? — спросил его директор, начиная все сначала, как делают, когда терпеливо втолковывают самое простое неразумному существу.
— Да, — подтвердил Нефедов и улыбнулся. — Еще какая!
— Хорошая, — повторил директор, как бы записывая это.
— Но… — сказал Нефедов.
— Но, — перехватил директор, снова двинувшись в поход по кабинету, — есть отдельные недостатки…
— Недоделки, — ревниво поправил Нефедов.
— Ну, вот видите! — засмеялся Павел Семенович, задержавшись у крайнего окна, так что длинная его тень по косой перерезала чуть ли не весь кабинет. — Вы и меня поддели! Правильно, Нефедов, недоделки! И они будут — что? — доделаны!
— Еще бы! — сказал Нефедов, с женским смущением наклоняя голову.
— А этого не хотят взять себе в толк руководители совхоза! — прокричал директор и даже кулаком сам себя по лбу стукнул. — Мы послали им образец для ознакомления и испытаний… Так? Напишите нам серьезно, как своим товарищам, по-человечески… Пожалуйста! Написали! — директор откинул руку в сторону стола и показал на него вытянутым пальцем. — Едва только матом не ругаются. Заказчики-указчики! Еще грозятся и в министерство пожаловаться… Писать умеют все. Писатели! А машиной пользоваться не умеют. Значит, что? Поезжайте к ним и объясните! Вот и все, — закончил повторное наставление директор, но Нефедов перестал улыбаться, лицо его испуганно сосредоточилось, и он спросил:
— А зачем?
Павел Семенович прошел за стол, сел. И закурил, чтобы успокоиться, долго чиркая ломающимися спичками о коробок.
— Ах, какие спички стали делать, негодяи! — даже проворчал он, пока наконец не вспыхнула одна.
Выпустив клуб дыма, густой и огромный, как из паровоза, он посмотрел, сквозь этот дым на Нефедова.
— Клубни мнет, — виновато сказал Нефедов, даже не виновато, а убито, и понурился. — Машина… наша…
— Они об этом как раз и пишут, — мрачно буркнул директор.
Он вынул листок из стопы, лежащей под рукой, и протянул Нефедову. Тот взял листок, долго и торопливо хлопал по карманам в поисках очков, нашел их в нагрудном кармашке своей рубахи, прочитал письмо и, сняв очки, поднял на директора ясные глаза.
— Почему мнет? — спросил директор.
— Они мягкие, — вдруг тонко запел Нефедов голосом, перехваченным спазмом, — клубни…
— Жестче не станут.
— Да уж, — согласился Нефедов.
— Когда перестанет мять? Охрименко сказал, это один из ваших узлов…
Нефедов снова поднял опущенные было глаза.
— Может, завтра. А может…
— И не завтра? — с ухмылкой спросил Павел Семенович.
— Ну конечно! — обрадовался Нефедов. — Разве скажешь, когда оно придет!.. — слов не хватило, и он всплеснул руками.